Был у бабушки с дедушкой, которых очень люблю.
Смотрели семейную хронику, ну и я посмотрел вместе с ними.
На экране поздняя осень и зима 1999-2000, кадры и сцены сменяют друг друга. Я совсем еще маленький, гуляю по обветшалому потертому Петербургу. В Летнем саду золотая осень, невероятно красиво облетает листва — словно золотые капли падают на землю. На это все беспристрастно взирают мраморные Амур и Психея, двуликий Янус — выглядывают сквозь падающую листву. Все проникнуто красотой умирания.
Кадр меняется, мы сидим дома, дедушка снимает какие-то семейные дела. На заднем фоне что-то встревоженно бубнит телевизор. Доносится фраза: «его жесткое заявление показало, что на Западе нас еще уважают» (риторика мало меняется с годами). Пройдет еще лет 10, и я узнаю, что в ноябре 1999 года Ельцин совершал свой последний зарубежный вояж в качестве президента, отправившись на саммит ОБСЕ в Стамбул.
Я буду смеяться, читая эти сцены в книге Елены Трегубовой, про то как Волошин правил текст Ельцину, смягчая речь, а тот все равно немножко потряс кулаком и побряцал оружием. Но что мне тогда до него? Я читал книжки — и, надо сказать, что в долгой перспективе это сыграло мне на руку больше чем чтобы то ни было. Но портрет на фоне маразматического Ельцина есть.
Кадр снова меняется. Новый год, на столе выставлены скромные дары, настроение постсоветского праздника — на экране новогодняя реклама Coca Cola, какие-то советские фильмы пополам с западными хитами той поры. Вот выпуск новостей — опять что-то скучное. Я сегодняшний вслушиваюсь в тот далекий выпуск новостей — там немного истерическое обсуждение грядущего 2000 года, разговоры про Путина и патриотические силы, про проблему 2000 и убийство Старовойтовой. Обсуждают какое-то высказывание Примакова и рассказывают об итогах выборов 1999 года. Через несколько часов будет «Я устал, я ухожу», и как черт из табакерки вылезет Путин, а Ельцин отправится в Иерусалим. Но я этого ничего не помню. Наверное, я тогда отправился спать до того.
Теперь на экране рождественские поездки к родным, смех и застолье. Кадры бегут, бегут — стоп кадр. Я стою у большого щита с предвыборным плакатом Путина. Сверху большой портрет Путина (еще не такого уверенного в себе и чуть чуть моложе), снизу куча какого-то неразборчивого занудного текста — жирным выделены слова про «великую Россию» и «власть».
Камера отдаляется — я стою рядом со входом в Александро-Невскую лавру. Ее еще только передают Петербургской епархии, окончательная передача состоится в апреле 2000 года. Здание обветшало, то там, то там зияют разбитые окна. Я помню, как часто мы гуляли там — жили через мост на Охте и это был такой ближний рубеж, к тому же поучительный. Дедушка снимает надгробия бывших начальников Военно-Медицинской академии (его alma mater) — на одном кадр задерживается. Жизнь обрывается на нехорошей дате 1937 год (Валентин Кангелари — расстрелян в 1937, реабилитирован в 1956 — зачем, почему, за что?). Состояние Лавры — весенне-разбитое: везде грязь, лужи, какой-то служка курит. На входе висит растяжка: «С Рождеством Христовым!». Сцена заканчивается тем, что я стою и смотрю на могилу Льва Гумилева.
Снова домашняя сцена. Снова телевизор. На экране последний парад ельцинской эпохи и, одновременно, первый — путинской: похороны Собчака. ОРТ (тогда еще ОРТ) показывает людей вокруг гроба — рядом стоят Медведев, Греф, Немцов, Чубайс, Кудрин, сбоку Путин. Все грустные, печальные — чувствуют, видимо, что еще немного и распадется эта эра на части, и начнется что-то новое — не для всех хорошее. Я не смотрю на телевизор — я читаю книжку. Мне они неинтересны, я маленький. Когда я подрасту — они не будут мне интересны, потому что я уже немаленький. Неинтересны и сейчас.
И везде по всей России, в простых семьях шла обычная жизнь, своя рутина — пока потихоньку менялись декорации, вывески и перекрашивалась эпоха. Но мало кто это почувствовал тогда, некоторые, наверное и не заметили — так, поменяли кого-то, ну и черт с ним. Неужели так всегда — времена меняются, а замечают эту перемену далеко не сразу? И для кого-то то, что происходит сейчас — тоже будет далеким детским воспоминанием о конце путинского времени? Знаю что так, но почему-то не верится.
И еще я скучаю по городу. Этот далекий зимний Петербург, весь в дымке, в тумане, обшарпанный, переживший первые постсоветские годы — безвременье, когда еще непонятно что будет там впереди. И я на фоне этой эпохи, совсем ей не интересующийся, увлеченный своим любимым городом, который есть и будет всегда, который будет когда все эти политики и деятели лягут в землю, невыразимо прекрасный. Особенно прекрасный в запустеньи — не идет ему шик и гламур жирной Москвы. Вот на экране моя родина, вот на экране моя семья — и больше мне ничего не надо.
Читайте также: О фильме «Дело Собчака». Ксюша не знает чего балаболить, чтоб получать привычные миллионы
Егор Сенников
