С точки зрения наших рассуждений важнее, что в России, в отличие от других “постсоциалистических государств”, имелись такие сырьевые ресурсы, которые можно было быстро и в большом количестве продать на мировом рынке, существовали такие военные высокие технологии, которые, как хотелось надеяться, могли быть относительно легко использованы и в гражданской экономике. Наконец, в качестве своеобразного следствия мироощущения периода холодной войны российская элита, вынося решения в области экономической и социальной политики, постоянно равнялась на США.
Копирование различных западно или североевропейских социальных институтов и стиля принятия решений поначалу было источником множества перебоев и в новых капиталистических моделях Центральной Европы, однако, несмотря на разницу в уровне развития, здесь все же было гораздо больше черт культурного сходства.
После отказа от логики, характерной для гонки вооружений периода холодной войны, стало ясно, что независимо от падения советской империи функционирование, система ценностей и традиции двух стран настолько отличаются друг от друга, что их сравнение обязательно введет в заблуждение. Следовательно, равнение России во всех отношениях и во всевозможных ситуациях на США и в постсоветскую эпоху, будучи вполне понятным с точки зрения коллективной психологии, превратилось в серьезное препятствие на пути строительства новой системы.
Сложившуюся таким образом российскую модель мы назовем “Капитализмом-1”.
Ее главные характеристики:
- политический капитализм, т.е. сращивание государственной бюрократии и группировок крупных собственников;
- практическое “исключение” иностранного капитала из банковской сферы и до определенной степени из стратегических секторов производственной сферы;
- победа экспортеров сырья (и импортеров потребительских товаров) в борьбе с “национальными модернизаторами” промышленности (и теми возможными отечественными источниками технологии, которые в некоторых сферах еще существовали в начале 90-х годов);
- фактический паралич социальной сферы (на бумаге советское welfare state, конечно, существует, но с обесцененными пенсиями и заработными платами в области образования и здравоохранения);
- беспрецедентный в постсоциалистическом мире рост разницы между “низами” и “верхами” в области доходов и жизненных возможностей (относительно уникальности российской модели драматического и скачкообразного роста коэффициента Gini см. статистику МВФ).
По нашему мнению, именно эта модель оказалась в структурном кризисе. Между прочим, кризис отдельных национальных моделей капитализма или выяснение их тупикового характера отнюдь не новое явление (достаточно вспомнить неудачу создания португальской сети мировой торговли или английской пиратской культуры в Карибском море в XVII-XVIII вв.). Сформулированная нами в противовес “Капитализму-1” модель, которую мы для простоты назвали “Капитализмом-2”, отличается как в отношении переосмысления роли государства, так и в отношении характера “общественного договора” между модернизованными слоями и большинством общества.
Ее специфическими признаками могут быть:
- заключение нового “общественного договора”, видимо, с неизбежным частичным переделом доходов (или, по крайней мере, роста доходов) в ближайшем будущем;
- усиление активности государства в таких сферах, в которых в последние годы оно просто не присутствовало (противопоставление активного и пассивного государства мы считаем более важным, нежели спор о сильном или слабом государстве);
- программа экономического строительства, базирующегося на интеграции технологической, инновационной и научной политики; — отказ на деле от изоляционистской философии обращения с собственностью (при которой иностранному капиталу отводятся лишь вторичные, подсобные роли, а фактически все главные вопросы решаются лишь посредством национальной буржуазии);
- активное обеспечение рынка для товаров отечественной промышленности (кому бы ни принадлежали предприятия) в России и в регионе СНГ (умеренный протекционизм). Ниже мы рассмотрим некоторые элементы формирования новой модели, заимствованные из сравнительной экономической социологии.
Здесь мы сосредоточим свое внимание исключительно на особенностях стратегии, прежде всего попытаемся продемонстрировать ряд гипотез, связанных с российским “потерянным десятилетием”, в сочетании с определенной международной типологией моделей развития. В данном тексте мы намерены скорее сформулировать вопросы. Ответы на них мы попытаемся дать в подготавливаемой ныне монографии.
Интересы и вторичная индустриализация
С помощью компаративного анализа можно показать, что за промышленной политикой обычно, по крайней мере в переломные периоды, скрывается определенная социально-политическая программа, некое представление об исторической роли страны, о ее актуальном радиусе действия, о связи между ее возможной и желаемой притягательностью. Независимо от наличия или отсутствия публичных дискуссий о национальных интересах, элита или по крайней мере ее наиболее резко очерченные группы, без сомнения, располагают достаточно четким мнением по этому вопросу, которое в конце концов и будет определять стратегию экономического развития.
Российские стратегии и интересы в этой области, сформулированные после 1991 г., могут быть обобщены в нескольких базовых утверждениях:
Микро-макропарадокс
“Формационный” переход “от коммунизма к посткоммунизму” настойчиво изображается в качестве фундаментального перелома, однако при этом не ставится вопрос о тесной связи осуществляющей переход реформистской элиты с государственным социализмом.
Иначе говоря, на уровне общесоциальной модели подчеркивается переломный характер изменений, в то время как на уровне микросреды доминирует выдвижение на передний план преемственности или непрерывности.
Парадокс виртуального советизма
Если, с одной стороны, на международной арене делаются попытки добиться реакций, которые, соответствуя рефлексам недалекого прошлого, свидетельствовали бы о признании России своего рода виртуальной супердержавой, заменившей СССР и обладающей принадлежавшим ему влиянием и геополитической валентностью, то, с другой стороны, во внутренней политике или, скорее, в интеллигентском дискурсе представители новой элиты формально (нередко с некоторой долей мазохизма) должны демонстрировать ритуальное отречение от “имперского прошлого” и “империалистических рефлексов”.
Евразийский парадокс в XIX-XX вв
Россия действительно была “евразийской державой”. Правда, с XVIII в. Россия становилась все более важным элементом системы европейских держав, однако одновременно были ясно сформулированы и ее автономные интересы на Дальнем Востоке и в отношении исламского региона, причем для динамической защиты этих интересов имелись и соответствующие экономические, административные и военные средства.
Эта историческая запрограммированность не изменилась или едва изменилась и в советскую эпоху. Однако с 90-х годов Россия постепенно становится “только” европейской державой (независимо от того, что экспорт северного и сибирского сырья играет особо важную роль в российской экономике). Она уже не имеет экономического и демографического потенциала для сохранения своих прежних позиций на Дальнем Востоке и покинула или была вынуждена покинуть большую часть Средней Азии и Кавказа.
Помимо создания различных оборонных линий на востоке и юге в данный период времени российское руководство, видимо, может проявлять активность лишь в европейском направлении. На наших глазах Россия превращается из евразийской державы в европейскую. Однако при этом наблюдается возрождение “евразийского” толкования истории, “евразийской” идентичности, причем не только в среде интеллигенции.
Парадокс геополитических регионов
В виде парадокса может быть интерпретировано и представление российской элиты о нынешнем геополитическом весе бывших советских территорий. С одной стороны, на уровне эмоций в несколько упрощенном виде еще живет представление “несколько государств в одной стране” (хотя его селективность быстро растет: в определенных направлениях оно сохранилось до сего дня, а в других — быстро исчезло в течение нескольких лет).
В свою очередь, для поддержания геополитического статуса под лозунгом “Россия — тоже великая держава” нынешнего потенциала страны в настоящее время недостаточно, было бы важно дополнить его демонстрацией мощи СНГ. Поэтому российская политическая элита ревниво встречает появление других кандидатов на роль сильных альтернативных региональных центров (американцев, турок, китайцев и в качестве “внутренних” кандидатов — украинских и узбекских политических группировок).
В то же время российский капитал еще слаб (а технологического капитала практически не существует), для того чтобы стать определяющим источником модернизации региона СНГ. В первой половине 90-х годов во время различных местных войн в постсоветском пространстве делались попытки оказать влияние на политические процессы в СНГ посредством открытой или латентной поддержки какой-либо из воюющих сторон поставками сырья или определенным регулированием политики в области информации.
Но в конечном итоге влияние России, будучи достаточно сильным для предотвращения или затруднения внедрения конкурентов извне, уже не в состоянии обеспечить функционирование страны в качестве реального центра региона СНГ, поэтому в регионе образовался вакуум, распространяющийся на сферы технологии, капиталов и безопасно-сти. После определенного предела это начинает оказывать дестабилизирующее влияние и в самом российском центре.
Новая стратегия — “КАПИТАЛИЗМ-2”
Централизм технологического развития и совершенствование рыночного регулирования намечают два пути, соответствующие условиям поздней индустриализации. Во всяком случае, уже само создание программы активной реиндустриализации указывает на то, что мы не считаем международное окружение всеопределяющим силовым полем, в котором нет места для координированных действий с целью ухода с периферии.
В то же время ориентированные на экспорт и на замещение импорта стратегии в модели периферийного фордизма неизбежно смешиваются друг с другом.
Русский вариант такой стратегии может исходить из тезиса Prebisch-Singer. Согласно этому тезису, основным инструментом для уравновешивания ухудшающегося в длительной перспективе соотношения импортных и экспортных цен (terms of trade) при экспорте сырья становится создание (в российском случае — выборочная реконструкция) отечественного промышленного базиса. Наряду с этим аргументом в пользу сохранения выборочной защиты может служить то, что без внутренней интегрированной системы промышленности нельзя представить существование и развитие секторов передовой технологии (high tech).
Будучи частью ВПК, передовая технология в СССР была слишком изолирована от сферы реальной экономики. В частичном, но очень быстром запустении секторов передовой технологии, несомненно, сыграло роль то, что они были слабо связаны (или никак не связаны) с отраслевой структурой возникавшей российской рыночной экономики и ее потенциальными полюсами развития. Наконец, под выборочную защиту (временного характера), наверно, могут быть взяты те формы обрабатывающей промышленности, которые помимо своего отраслевого значения улучшают общую способность экономики к технологическому развитию. Однако в связи с последними российскими планами и их критикой со стороны “демократов” стоит подчеркнуть, что программы замещения импорта часто “застревают” на сборочной стадии, вследствие чего предусматривают импорт все большего количества запчастей и полуготовой продукции, вызывая тем самым постоянное присутствие проблем платежного баланса на уровне национальной экономики.
Но здесь речь идет, собственно говоря, о трудностях не столько промышленной, сколько социальной политики, поскольку сделанные таким образом товары в значительной степени предназначены для среднего (высшего?) класса. В свою очередь, критики этих планов не просто требуют увеличения или уменьшения государственной защиты, государственного вмешательства, но подчеркивают, что государству следовало бы усилить свою относительную автономию по отношению к различным слоям и группам общества.
Проблемы, как правило, связаны не с самим фактом государственного вмешательства, а с тем, что это вмешательство более или менее заметно сочетается с интересами определенных социальных групп, или, иначе говоря, не со смыслом вмешательства, а с его конкретными политическими обстоятельствами. Поэтому вместо сокращения выборочного вмешательства на повестке дня, вероятно, будут стоять социальнополитические реформы, целью которых станет создание нейтрального государственного управления в противовес лоббистским промышленным группировкам.
Во время этой “реконструкции промышленности” замещение импорта могло бы выразиться в снабжении отраслей сырьедобывающей промышленности машинами и оборудованием.
В советскую эпоху существовало отечественное нефтепромышленное и лесопромышленное машиностроение. Но его возникновение вытекало не из приоритетов промышленных программ, а из банальных представлений о национальной автаркии. Ныне на предприятиях, экспортирующих сырье, точнее на тех из них, где за последние десять лет произошла какая-либо техническая модернизация, пользуются практически только импортным оборудованием и технологией. Их быстрая замена новыми отечественными приборами, очевидно, привела бы к развалу экспорта или резкому снижению его эффективности.
Нет необходимости прибегать к популистским лозунгам и при выработке модернизационных программ столь подчеркнуто указывать на внешнюю ранимость ключевых отраслей. Но вряд ли можно сомневаться в том, что значительная часть новых мощностей в области машиностроения или информатики может быть нацелена на перспективные нужды добытчиков сырья и что государство может играть здесь значительную роль в течение, быть может, длительного переходного периода.
В конечном итоге в этой системе периферийного фордизма вряд ли можно избежать применения какой-либо программы гибкого производства (flexible production). В качестве промышленной стратегии она может фигурировать в двух аспектах. На определенном уровне она может восприниматься как некая комбинация стратегий замещения импорта и ориентации на экспорт. На другом уровне в рамках гибкой программы может идти речь о создании не только технологических, но и институциональных и организационных мощностей.
Ведь новая структура рыночной конкуренции обусловливает повышение значения агломерационного воздействия (другими словами, конкурентоспособность все в большей степени зависит от способности к синхронному запуску изменений в нескольких звеньях производственной цепи). В итоге можно сказать, что в настоящее время Россия недостаточно богата для того, чтобы экспериментировать с градуальными моделями развития, подобными предлагаемой Мировым банком. В этой ситуации, видимо, нет альтернативы “опорному прыжку” (leapfrogging) (т.е. опоре на такие отрасли промышленности, в которых страна в данный момент еще не располагает сравнительными преимуществами).
