Афганская война глазами учителя: «Если он не может нас отбить, то он обязан нас застрелить»

Год назад была конференция в архиве, неожиданно пригласили рассказать о работе гражданских специалистов. А на днях вышла книга с материалами той конференции, там опубликовано и мое сообщение.Честно говоря, тогда мы думали, что после такого опыта нашей страны, народа больше никогда ничего подобного не случится. Но ошиблись.

Я работала в Афганистане 3 года, с 1983 по 1986 год, мы с мужем преподавали русский язык в Кабульском университете, в советском культурном центре. Конечно, нельзя сравнивать трудности нашей жизни там с тем, через что прошли люди в армии. И отчасти то, что мы могли там работать, было обеспечено трудами наших ребят.

Наш быт бы достаточно аскетичным, но по афганским меркам — вполне комфортабельным. Мы жили в городском микрорайоне, застроенном панельными пятиэтажками со всеми удобствами. На работу нас возили практически через весь город. Наш дом стоял у дороги, за ней были лавки-дуканы, за ними гора. Оттуда и стреляли.За этой горой была жизнь, куда мы, естественно, не проникали. Мы достаточно быстро научились понимать: от нас стреляют или к нам. Если от нас — можно дальше спокойно спать.

Даже Кабул контролировался правительственными войсками примерно процентов на 40, а вся территория страны — говорят, на 12%. Цифры, конечно, все — из слухов. Ни официальной, ни надежной информации не было. Мы смотрели советское ТВ и поражались, насколько то, что говорили, отличалось от реальности.

Раз в неделю нас организованно под охраной вывозили на рынок. И лучше было не делать ни «шаг влево», ни «шаг вправо». Мы понимали, что с нами именно охрана, а не конвой. Ну да, все боялись похищения — советские специалисты, говорят, стоили дорого. Когда мы вернулись, я долго не могла привыкнуть к самым простым вещам. Тишина за окном могла означать, что сейчас начнется обстрел. Чем тише — тем страшнее. Урны стоят — там же может быть мина. Говорят, пластиковые мины и миноискатель не берет. Опасно заходить в примерочную — бывало, что там и взрывались. А самолеты, которые полого набирают высоту или постепенно снижаются над городом, стали для нас после возвращения самым экзотическим зрелищем.

Над Кабулом самолет набирает по спирали высоту, и его сопровождают, выпуская тепловые ракеты. Это защищает от выстрелов с земли. Над горами он уже идет на максимальной высоте. Сначала нас пугали ракетами, которые шли на тепло — от них и была тепловая защита. Потом появились стингеры, которые шли уже на силуэт. Я не военный специалист, могу быть неточна в формулировках — в таком варианте все это бытовало в наших разговорах.

Кабул был живым и очень разным городом. В центре — цивильные здания, стайки девушек в белых платьях и с непокрытыми головами. Кабульский университет, где мы работали, строили американцы, Союз построил политех и авто-механический техникум, там были роскошные парки, куда мы ездили по пятницам — в общий выходной. Советский культурный центр в Кабуле (я там вела группу) – был облицован ониксом … под дерево, потому что дерево – немыслимо дорогой строительный материал.

А по горам лепились странные жилища, куда в бурдюках носили воду на спинах водоносы. Со стороны это было интересно, но , наверное, для жизни — кошмарно.

Советские гражданские специалисты жили в трех точках: Старый и Новый микрорайоны на окраине Кабула и посольство, в посольстве была и школа. Мы сначала собирались взять с собой сына, ему было 8 лет, он уже был в моем паспорте. Но на первый год нам не дали место в школе. На второй — дали. Но мы уже год прожили в Кабуле, так что и речи не было взять его с собой. Поездка через весь город в посольскую школу и обратно — это ненужное приключение. Мы там застали смену власти — Бабрак Кармаль ушел, пришел Наджибулла. Это были очень бурные дни в городе.

Когда я вернулась оттуда, моему сыну было 10 лет, и я ему не могла позволить оставить что-то в тарелке, заставляла доедать, потому что я видела голодных детей, которые рылись в мусоре. На наши помойки приходили дети. И мы буквально на вторую неделю начали сортировать весь мусор и, конечно, выносили и оставляли пакеты с едой, потому что видеть детей, которые роются в мусоре, было невыносимо.

У нас было оружие. Мы даже раз в месяц ездили на стрельбы в крепость Бала-Гиссар. Там стояли наши военные. Мы жили в пятиэтажке с горячей водой, они — здесь, в палатках, так что не нам жаловаться на условия. Обычно, конечно, народ, отстрелявшись, передавал мишень нетронутой, над собой все подшучивали. На первых стрельбах мне заряжали пистолет. Потом я потребовала от мужа, чтобы он меня научил. У нас был «макаров».

Больше всего мы боялись этот пистолет потерять, естественно, потому что, к сожалению, продавали оружие, в лавки отдавали за большие деньги, и если бы мы потеряли свой пистолет, то у нас были бы серьезные неприятности, поэтому мы над ним тряслись. Понятно, что никогда в жизни в человека мы бы стрелять не стали. Если бы в нашу квартиру вломились, то у нас был бы шанс застрелиться, вот и все.

В Кабуле работали гражданские специалисты не только из Союза, но и из других стран. Мы подружились там с историком и математиком из ГДР. В конце 80-х годов, когда в Европе много говорили о трудностях в нашей стране, эти ребята нам посылали посылки с едой. Неловко, конечно.

В советском культурном центре я вела группу по русскому языку — занималась со взрослыми людьми. Специалисты из Университета дружбы народов московского научили работать без языка-посредника. Мы сразу говорили только по-русски. Просто на понимание — тогда русский язык был единственным посредником со всем миром, он был необходим. До сих пор не могу отделаться от чувства вины. Мы-то уехали, кто-то из наших студентов тоже спасся, но многие остались. Об их судьбе думать страшно.

Так вот в советский культурный центр нас сопровождал «комендант», он был вооружен: у него были автомат, граната, про ручное оружие я уж и не говорю. Мы, конечно, со своими пистолетами никуда не ездили, потому что не приведи господь его потерять. Я последняя была на точке, когда он обратно возил преподавателей из центра домой. Мы были с мужем, поэтому мы пирожки стряпали, к нам все в гости любили ходить, в основном, там все были одинокие, мало кто был с семьями.

Однажды я тоже затащила этого коменданта: «Давай я тебя пирожками накормлю, чаю попьем», — и он так расслабился от этого чая – вот я за что купила, за то и продаю вам – и сказал, что «у него инструкция: если он не может нас отбить, то он обязан нас застрелить, он не имеет права отдавать нас живыми». Вооружен для этого он был хорошо, я думаю, иначе он не справился бы.

Я думаю, не исключено, что это так, потому что у нас тогда прочно сидела в голове мысль, что не дай бог попасть в плен. Я знаю, что и военные тоже очень этого боялись, потому что – я знаю, мне рассказывали, у нас были друзья разные, в том числе и очень осведомленные – говорили, что больше всего боятся, что не опознают, домой придет сообщение, что пропал без вести, а это значит, что, возможно, попал в плен.

Раз в месяц мы ездили в госпиталь. Готовили всякую домашнюю еду, закупали фрукты. Мужчины доносили нам сумки до дверей и оставались снаружи. Они не могли заходить туда. Видеть покалеченных парней, которым нет двадцати, стыдно. Когда ты взрослый и здоровый — и сделать ничего не можешь. Нам тоже было стыдно за это «дамское» посещение. Сердце рвалось. Те, кого довезли до госпиталя, уже были «счастливцами». Нет, бессмысленно об этом рассказывать.

Чем дольше длилась война, тем больше цинковых гробов ехали к матерям в СССР из Афганистана, тем больше палок с зелеными и черными флагами — могил моджахедов — появлялось у афганских дорог. Усугублялась жестокость — душманы (от слова «враг» на местных языках) подвергали пленных интернационалистов страшным пыткам, оставляя их товарищам растерзанные тела для устрашения.

Когда сейчас говорят: «про это не писали, про это не писали», – лучше бы ничего не писали, чем вранье. Когда мы вернулись, я поняла одно: рассказывать бессмысленно, никто ничего не поймет. Может быть, этим и объясняется молчание.

Светлана Мишланова

Под многолетним давлением снаружи и изнутри СССР, переживающий перестройку, пошел на мировую. На XXVII съезде КПСС было принято окончательное решение — возвращать войска на родину. 14 апреля 1988 года Горбачев и министр иностранных дел Эдуард Шеварднадзе отправились в Женеву и выступили гарантом мирного соглашения со стороны правительства Афганистана. Другую сторону представляли Пакистан и США — отсутствовавшие на переговорах исламисты не собирались прекращать борьбу.

Войска начали выводить, как договаривались, — с 15 мая того же года. За первые три месяца Афганистан покинули более 50 тысяч военнослужащих. Еще столько же вернулись к февралю 1989 года. Моджахеды в течение этих месяцев продолжали воевать — Кабул подвергся ракетным обстрелам, вылетавшие с его аэродрома советские транспортники пытались сбивать, за время вывода войск погибли по меньшей мере 523 советских солдата.

Уходя, ОКСВА нанес последний удар: в рамках операции «Тайфун» в конце января 1989 года войска накрыли позиции моджахедов массированными бомбардировками и артиллерийскими обстрелами.

Вместе с боевиками погибли сотни гражданских, в том числе женщин и детей. До сих пор считающаяся сомнительной операция усилила и без того пылающую ненависть местных к иностранным захватчикам и их союзникам-социалистам из правительства. Режиму НДПА оставалось существовать немногим более двух лет.

Как знаменитые пещеры Тора-Бора стали непреступной крепостью

История движения «Талибан». Что такое современная Лойя-джирга