По данным Human Right Watch, власти Китая много лет преследуют мусульманское население Синьцзян-Уйгурского автономного района, используя систему видеослежения с распознаванием лиц и лагеря «политического перевоспитания». Это тюрьмы, куда без суда и следствия помещают уйгуров, казахов, киргизов и других представителей тюркских меньшинств.
Про «лагеря перевоспитания» в Синьцзян-Уйгурском районе, куда китайские власти отправляют местных мусульман, говорят давно. Но о том, что происходит внутри этих учреждений, до сих пор известно относительно мало.
Официальная причина развертывания там системы лагерей – попытка интегрировать мусульман в китайское общество с целью устранить исламский экстремизм в регионе. Для этого обитатели лагерей учатся китайскому языку и, по версии властей, различным профессиям, которые обеспечат им работу после выхода на свободу.
Если верить официальной позиции КНР, речь идет не о каких-то карательных учреждениях, а о «центрах профессионального образования», настоящая цель которых – искоренить проблему радикального ислама. Как заявил заместитель министра иностранных дел Китая Чжан Ханьхуэй на встрече с дипломатами из преимущественно мусульманских стран, «в усилиях по искоренению экстремизма и терроризма в Синьцзяне задействованы новые методы, и они заслуживают похвалы».
BuzzFeed пообщался с тремя казахами — бывшими жителями Синьцзяна, которые были заключёнными одного из таких лагерей. За последние несколько лет он настолько разросся, что может вместить почти четыре тысячи человек, то есть каждого пятидесятого человека в округе.
Узники лагерей рассказывают о жестоком обращении со стороны должностных лиц — о давлении, избиениях, пытках и изнасилованиях, слежке и принудительном труде.
Как живут заключённые в лагере в Монголкюре
Исходя из расположения окон, BuzzFeed насчитал в основном тюремном здании 72 комнаты, в которых могут разместиться до 250 заключенных. На территории комплекса, помимо самой тюрьмы, находятся административные здания, медицинская часть и пункт для посещений родственников. Но, по воспоминаниям бывших заключённых, он использовался крайне редко. После их освобождения достроили заводские здания, вероятно, предназначенные для труда узников.
Камеры часто переполняются, и в помещении 4х6 метров находятся по 10 человек. Там они проводят под постоянным наблюдением по 23 часа в сутки, пользуясь общим туалетом. Стены везде белые. В комнате, где Улан жил с ещё девятью мужчинами, висели флаг КНР, герб Коммунистической партии и текст государственного гимна.
- Вывешены правила поведения, например, о команде немедленно вскакивать с постели, когда звучит звонок-будильник. Во время приёма еды или чтения нужно прямо сидеть на пластиковых табуретах или на краю своей кровати. За нарушение правил грозит физическое наказание. В каждой комнате установлен громкоговоритель, через который охранники отдают приказы, и камера видеонаблюдения.
- Заключенные слышали, что на первом этаже здания была столовая, но сами её никогда не видели: скорее всего, там питаются сотрудники лагеря. Еду заключённым передают через прорезь в двери камеры. За этой дверью установлена ещё одна — без отверстий. Прежде чем узникам отдавали еду, их заставляли петь патриотические песни вроде «Социализм хорош» и «Без коммунистической партии не было бы нового Китая».
- Час в день заключённые проводят в классе, где преподаватель, отделённый прозрачной перегородкой, обучает их мандаринскому диалекту и коммунистическим догмам. Занятия тоже начинаются с патриотической песни. По словам Улана, эти уроки были единственной возможностью посмотреть наружу, потому что за учителем было окно. Окна в камерах маленькие и покрыты колючей проволокой, за выглядывание в них можно получить выговор.
- Переходя из камеры в класс, нужно двигаться по нарисованным на полу линиям, опустив голову. О. заметил, что заключённые носили разную форму. Он ходил в чёрной, ещё были люди в жёлтой и красной форме. Те, кто был в красном, считались самыми опасными, но мужчина не знает, за что можно было попасть в эту категорию. Раз в несколько недель узников выводили делать физические упражнения на небольшой открытой территории внутри лагеря.
Серьёзным проступком считаются разговоры не на китайском. Однажды, сокамерника Улана уличили в использовании казахского языка. Один из руководителей лагеря по прозвищу «директор Ма» избил всех обитателей комнаты дубинкой-электрошокером.
- Каждую неделю заключённых допрашивали. Собеседникам BuzzFeed задавали одни и те же вопросы о том, почему они уезжали в Казахстан, кого они там знают и каковы их религиозные убеждения. Их заставляли присягать Коммунистической партии и подписывать компрометирующие показания.
- После освобождения О., М. и Улан познакомились с другими казахами, побывавшими в «лагерях перевоспитания». Они утверждают, что в Казахстане находится много бывших заключённых. Но те предпочитают не привлекать внимание к себе и своим семьям, оставшимся в Китае.
Уйгуры и казахи, вернувшиеся после заключения в родные места, рассказывают истории о селах, в которых жизнь будто превратилась в иллюстрацию к роману «1984» Джорджа Оруэлла: за сельчанами власти стали наблюдать при помощи видеокамер, а с бывшими узниками прежние знакомые отказываются разговаривать, опасаясь, что сами попадут в лагерь.
Турсунай, уйгурка из Синьцзяна находилась в лагерях «политического перевоспитания» 11 месяцев — в 2017 и 2018 годах
— Я всегда мечтала о свободе. Еще со школы мечтала о переезде в страну, где власти не контролируют людей, как в Китае. Об этом думал и мой муж. Поэтому после свадьбы мы переехали в Казахстан. Мы свободно передвигались по селу, ездили, куда хотели.
В Синьцзяне такого права у людей нет. Местные патрули могут остановить человека на улице, чтобы проверить документы. Они сканируют удостоверение личности портативными приборами для проверки документов и, если проблем нет, отпускают. Они объясняли, куда нам можно ходить и ездить, а куда нельзя; что нам можно делать и что запрещено.
Прожив в Казахстане больше пяти лет, я планировала получить гражданство. Но в 2016 году в миграционной службе сказали, что у меня проблемы с документами. Вместо паспорта мне выписали штраф. Был суд. После него я вынужденно вернулась в Китай. Это было в ноябре 2016 года.
В декабре полиция стала спрашивать мои документы. Потом забрали паспорт, ничего не объяснив. 11 апреля 2017 года мы с мужем шли в участок в Кульдже, чтобы решить вопрос с паспортом, нас остановила полиция. Они сказали, что мне срочно нужно явиться на собрание. Что за собрание, не уточнили. Посадили в машину и увезли.
Но собрания не было. Полицейские обманули меня, чтобы доставить в школу на перевоспитание.
В тот день они арестовали тысячи уйгуров по всему Синьцзяну.
Аманжан, этнический казах из Синьцзяна. Был задержан и отправлен в лагерь «политического перевоспитания» в феврале 2018 года. Вышел на свободу и вернулся в Казахстан спустя два месяца после ареста — в апреле 2018 года
— Я родился в городе Тачэн. Жил там до 19 лет. Потом переехал в Казахстан. Поступил в университет, окончил его и в 2002 году получил казахстанское гражданство. Работал переводчиком, позже занялся мелким бизнесом: возил товары из Китая в Казахстан. В Тачэн и другие китайские города приезжал два раза в год. По работе и к сестре.
В Синьцзяне из родни осталась только она. Общаемся редко, потому что боимся. Это всегда короткие разговоры. Я спрашиваю, как здоровье, как дела, чтобы просто убедиться, что сестра не в лагере.
Примерно с 2010 года меня стали помногу держать на китайской границе. В последние три года очень тщательно проверяли. Задавали вопросы. Тогда я уже знал про лагеря для мусульман, но даже представить не мог, что однажды окажусь там.
Это случилось в феврале 2018 года. Я прилетел по работе в Пекин. В аэропорту ко мне подошли полицейские, чтобы проверить документы. Попросили пройти в комнату для допросов. Была ночь. Я не понимал, зачем нужен им, но был уверен, что меня скоро отпустят.
Они говорили со мной до утра. Спрашивали, читаю ли я намаз, хожу ли в мечеть, как зовут моих детей, где они учатся. Сказали, мне срочно нужно в Тачэн, чтобы выписаться из домовой книги, где я жил. Велели купить билет на ближайший рейс до Урумчи. Когда они следили за тем, как я стою у кассы, я понял, что происходит неладное. Убедившись, что я купил билет, они ушли.
Вместо того чтобы сесть на самолет, я спрятался в туалете. Через двадцать минут выбежал из аэропорта на улицу, поймал такси и поехал в казахстанское посольство. Там меня не стали слушать.
Сказали: если боишься, поезжай обратно в аэропорт и возвращайся в Алматы.
Я так и сделал, но в аэропорту меня уже ждала полиция.
Пока меня не было, они позвонили жене в Казахстан и сестре в Тачэн. Грубо спросили, почему я бегаю от них. Обманули, сказав, что мне просто нужно разобраться с пропиской и что это займет пару дней. То же повторили и мне. Я согласился полететь, потому что не хотел проблем и боялся за сестру. В ее доме в тот момент находилась полиция.
Я снова купил билет до Урумчи. Во второй раз они провели меня до моего посадочного места. Я боялся. Не понимал, что происходит. Я не был преступником.
Но по прилете в Урумчи на меня надели наручники и увезли из аэропорта в участок в Тачэне. Ехали восемь часов. В участке я пробыл следующие четыре дня. Меня спрашивали, хожу ли я на жума-намаз (обязательная пятничная коллективная молитва у мусульман. — Ред.) в мечеть. Они взяли мой телефон. Когда нашли в нем Коран, сказали, что это ошибка.
Я сидел в коридоре на железном стуле. На нем же спал. Каждый день в участок приводили по 20‒30 казахов и уйгуров. Их регистрировали, потом отправляли в больницу для сбора биометрических данных. На пятый день меня тоже отправили в больницу, чтобы взять кровь и отсканировать сетчатку глаза. Потом увезли в лагерь.
Это было пятиэтажное здание с огромной территорией, огороженной трехметровым забором с колючей проволокой. Меня удивило, что во всех окнах горел свет. Оказалось, что его никогда не выключали, чтобы с помощью видеокамер следить за узниками ночью.
Некоторые из нас из-за этого не могли спать. Кто-то сошел с ума.
В коридорах было очень темно и тихо. Когда меня завели в лагерь, я подумал, что оказался в аду. Было жутко. Провели в комнату, где находились надзиратели. Приказали раздеться. Они проверили мою одежду, забрали все металлические предметы. Выдали тарелку и тазик. Все это время я был в наручниках.
В камере были двухъярусные кровати и ведро для туалета. Стоял мерзкий запах мочи и фекалий. Там постоянно находилось больше десяти человек — это уйгуры и казахи, по одному узбеку и дунгану. Коек на всех не хватало, поэтому спали так: на верхних полках по одному человеку — потому что кровати были непрочными, и полка могла свалиться, на нижних по двое, остальные на полу.
В шесть утра был подъем. Будили песней «Алеет Восток», которая играла из динамика в камере.
«Коммунистическая партия подобна Солнцу; Приносит свет всюду, где она сияет. Мао — наша звезда, спасающая народ».
Мы умывались. Потом был завтрак. Это тарелка кипятка, китайская пампушка и острая овощная добавка. После еды шли на учебу.
Зубрили учебники, в которых написано, что религия — это зло, что Бога нет и про силу коммунистической партии. Еще мы учили китайский язык. Учили местоимения, самое элементарное: то, что я проходил в школе тридцать лет назад. Преподаватели ходили и проверяли нас, а мы, словно дети, кивали в ответ, что все усвоили и все знаем.
После учебы был обед — кипяток, пампушка и каша, похожая на смесь из просроченных продуктов. Потом были полуторачасовой сон, уроки и ужин.
Ужинали грибной кашей. Через какое-то время я заметил, что у меня появились проблемы с эрекцией. Ходили слухи, что в эту кашу добавляют вещество, которое вызывает импотенцию.
На приеме у врача по возвращении в Казахстан выяснилось, что у меня, правда, есть нарушения, хотя до лагеря их не было.
После ужина мы, все 16 человек, маршировали на двадцати квадратных метрах своей камеры, будто в армии. Надзиратели говорили, что для коммунистического человека не существует трудностей. Это продолжалось до отбоя. В десять вечера я ложился спать, зная, что завтрашний день будет таким же.
Три недели я находился взаперти, пока в один из дней нам не надели наручники, черные маски на глаза и не заковали кандалами ноги, чтобы перевезти в новый лагерь. Он находился за городом. На его территории, огороженной забором с колючкой и смотровыми вышками, были здания для полиции и охраны. Учеба и режим были такими же, что в первой тюрьме. Я помню много камер в коридорах и комнату для допросов. Узников заводили в нее примерно два раза в день. Я слышал их крики. Там сильно избивали. Пытали до потери сознания.
У одной из видеокамер был неполный угол обзора. Поэтому мы могли шептаться между собой, не боясь, что это заметят. Среди нас не было преступников. Но Китай посчитал, что мы ошиблись, что верим в Бога, что выезжали в другие страны и жили за границей. Помню дунгагина, который рассказал, как его отправили в тюрьму за поход в мечеть
— это был его первый поход туда.
12 апреля 2018 года мне приказали собраться, чтобы подготовиться к выходу. Я сдал учебники, посуду, расписался в документах о неразглашении информации о лагерях и отказался от китайского паспорта, который предложили перед выездом. Меня посадили в полицейскую машину и повезли к границе. Два месяца я прожил взаперти под постоянным психологическим давлением на одном квадратном метре в ужасных условиях, и все время испытывая страх. Я был счастлив, что все это закончилось и что возвращаюсь домой к родным, детям и жене.
Родные писали письма министру иностранных дел Казахстана с просьбами о помощи, обращались в консульства, пока я находился в лагере. Жена бегала из одного кабинета в другой с четырьмя детьми, чтобы спасти меня. И у нее это получилось. Ехидно улыбаясь и смеясь над ее словами, в посольстве Китая в Казахстане ей говорили, что я нарушил закон и поэтому в тюрьме. А увидев на ее руках детей, сказали, зачем она их рожала, если теперь не может прокормить.
По ночам мне снится лагерь — как я брожу по его коридорам. Эти тюрьмы — это большая травма для тех, кто там находился и находится.
Напряженность в Синьцзяне — районе богатом природными ресурсами, который давно населен тюркоязычными этническими уйгурами до сих пор остается высокой. Хотя активисты CNN и не смогли подтвердить количество заключенных, они говорят, что речь идет о 10 миллионах уйгуров в Синьцзяне, где правительство ведет неустанные кампании против того, что оно называет силами «терроризма, сепаратизма и религиозного экстремизма».
