130 лет со дня рождения Бориса Леонидовича Пастернака. Человека, не понятого Советской властью, и еще хуже понятого после Советской власти. Не особо умные литературоведы иногда приписывают Пастернака к футуристам, на том идиотском основании, что он начинал в футуристической тусовке.
В действительности Пастернак был выше на голову разных там Хлебниковых и Бурлюков, именно потому что он не позерствовал, не плодил сущностей сверх необходимого, а стал как бы узнавать, по-прустовски припоминать неповторимые черты завшивевшего, обнищавшего и оголодавшего существа, когда-то называвшегося Россией:
«Превозмогая обожанье, // Я наблюдал, боготворя. // Здесь были бабы, слобожане, // Учащиеся, слесаря».
Пастернак — очень народный поэт, не в том смысле, что он вышел из народа, как Есенин, а в том смысле, что он стал говорить современным ему русским языком. Пастернак, по сути, сделал для русской поэзии XX века то, что Пушкин сделал для века XIX-го.
При всем том Пастернак относился к своим стихам как к разминке, подготовке к чему-то большему, — к большой и серьезной прозе. «Доктор Живаго» — роман уникальный. Первые 3-4 части его — кристально чистый, дотошно выверенный, вылизанный шершавым языком русский язык (простите за тавтологию).
Видно, что Пастернак работает не столько над сюжетом, сколько над языком, он еще попросту не знает сюжета и играет в эдакие джойсовские «блуждающие скалы», по-киношному монтирует какие-то кусочки. Но потом его накрывает стихия («Февраль! Достать чернил и плакать!»), и Пастернак начинает реветь в голос и выплескивать на страницы всю накопившуюся за десятилетия боль, все свои мысли и переживания.
Он как бы заново перемалывает всё: войну, революцию, остервенение народа, развал и деградацию страны. Тиф, крысы, голод, продразверстки, принудительная мобилизация, — всё идет в ход, всё, о чем он знает пусть даже не по своему личному опыту, а со свидетельств знакомых, с рассказов прошедшей ГУЛАГ Ольги Ивинской (очевидной Лары). Эта боль настолько физически ощутима, что «Живаго» кажется иногда каким-то готическим романом, фильмом ужасов: то сумасшедший мужик зарубит топором свою семью, то Стрельников вышибет себе мозги, которые свернутся шариками красной рябины. Роман, безусловно, антисоветский.
Конечно, ТАКОЕ в СССР публиковать было нельзя. Но Пастернак был абсолютно искренен и честен в своих мыслях и чувствах, и эта искренность подсказала ему правду — страшную, суровую правду о дикой и великой стране, как будто пробудившейся от зимней спячки и начавшей уничтожать самое себя. Пастернак — редкий, очень наблюдательный человек, видевший, что проблема не в большевиках, не в красных и не в белых, а в самой природе русского народа, его нелогичном, страстном желании всё поломать и поубивать каких-нибудь врагов.
Другое дело, что этот прекрасный роман стали откровенно использовать для антисоветской пропаганды, дали Нобелевскую премию, сняли фильм. В конце 80-х Пастернака тоже вернули с конкретными политическими целями. Это было откровенное культивирование, против которого сам поэт восстал бы, мы знаем это точно, потому что Пастернак был резко против культивирования Маяковского, да и вообще, у Пастернака была заветная идея, «сверхзадача», что ли, то, о чем он говорил в бытовых разговорах, о чем постоянно говорят в мемуарах его друзья и ученики, — БЫТЬ ЛИЧНОСТЬЮ, «ни единой долькой не отступаться от лица».
Вот, почему Пастернак сейчас живее всех живых. Потому что в современном мире правят бал хайп и политиканство. Мысль же, личность, свой оригинальный взгляд на мир («образ мира, в слове явленный») ныне преследуется по тому же принципу, по которому в гнусную хрущевскую эпоху травили Пастернака и Бродского — двух таких вот очень индивидуальных, резко выделяющихся из общей биомассы авторов.
Мы еще не осознали величия Пастернака, потому что тупо не доросли до его уровня. Нам еще только предстоит это сделать, в новом, еще более гнусном мире бездарностей и сектантов, которые суть всё тот же перекрашенный хрущевский «совок», который осуждал Пастернака, не читая.
Вот это готичнее всего — на утренних поездах в 1941 году поэт зафиксировал своим лошадиным глазом народ, который после 1945 года де-факто перестал существовать, превратился в позднесоветское общество вульгарного потребления. Фактически, этот народ погиб в Великую Отечественную войну, пожертвовал собой, чтобы бездарные потомки этого народа (т. е. мы с вами) могли ходить по супермаркетам, кушать колбасу.
Печален конец романа "Доктор Живаго" Бориса Пастернака. Самое печальное, на мой взгляд, вот эти мысли Юрия: "Дорогие друзья, о как безнадёжно ординарны вы и круг, который вы представляете, и блеск и искусство ваших любимых имён и авторитетов. Единственное живое и яркое в вас, это то, что вы жили в одно время со мной и меня знали."
Грустно читать эти слова. В них какое-то мелочное, поверхностное высокомерие интеллектуального нарцисса.
Мог ли так думать Юрий Живаго? Ну, предположим, он мог осознавать, что люди его круга пафосны, неумны и "не знают, что бедствие среднего вкуса хуже бедствия безвкусицы". Он мог скучать в их обществе, тяготиться ими, но думать, что "единственное живое и яркое в вас, это то, что вы меня знали..." Это перебор. Это слишком глупо для Живаго.
Я всегда спотыкаюсь об эти строки. Они совершенно не вяжутся у меня с образом Живаго - тонкого, умного, очень естественного и нефальшивого человека.
Что стоит за этими его словами? Он деградировал до высокомерия? Он устал жить настолько, что защищается от жизни и от людей соображениями о том, что они не доросли до его башни из слоновой кости?
Неужели сам Пастернак был так высокомерен? Понятно, что он не мог не быть нарциссом, ибо разве можно писать, не восхищаясь собой и не считая себя избранным?
Но Живаго... Он был совсем другим. Он был человеком среди людей. Простым и грустным человеком. А значит Пастернак сфальшивил, страшно сфальшивил, приписав Юрию свои мысли:"единственное живое и яркое в вас, это то, что вы меня знали"
На протяженье многих зим
Я помню дни солнцеворота,
И каждый был неповторим
И повторялся вновь без счета.
И целая их череда
Составилась мало-помалу —
Тех дней единственных, когда
Нам кажется, что время стало.
Я помню их наперечет:
Зима подходит к середине,
Дороги мокнут, с крыш течет
И солнце греется на льдине.
И любящие, как во сне,
Друг к другу тянутся поспешней,
И на деревьях в вышине
Потеют от тепла скворешни.
И полусонным стрелкам лень
Ворочаться на циферблате,
И дольше века длится день,
И не кончается объятье.
Русский поэт Пастернак Борис Леонидович выразил своё отношение к миру и к вечности в своём стихотворении «Единственные души». Оно было написано в 1959 году, завершив цикл произведений «Когда разгуляется».
Это стихотворение наполнено особой легкостью, спокойствием, умиротворением, верой в красоту и силу жизни. Пастернак написал «Единственные души», когда ему было за семьдесят лет, поэтому в строчках чувствуется философия и большой жизненный опыт. Главный герой смог понять взаимосвязь между явлениями жизни и понимает, что это Божья деятельность. Он понимает современность, как плен, но в тоже время, как возможность реализовать творческое предназначение.
В его воспоминаниях каждый день представляется неповторимым и единственным. Но так характеризуются только дни зимнего солнцестояния. С помощью участия природы такой день повторяется каждый год. Основной мотив заключается в том, что при насыщенных днях перестают существовать минуты и часы. Дни сливаются в одно мгновение. И оно больше никогда не повторится, но и не забудется. И каждый раз при воспоминаниях ощущения возникают разные.
Акцент направлен на особенность памяти, которая разделяет время не на минуты, а на то, что было и есть сейчас. В первой строфе можно наблюдать такой приём, как оксюморон, который выражает то, как связаны между собой единственное и многократное, временное и вечное. Это можно сравнить с оркестром, ведь любая мелодия сначала длится, а потом прерывается другой, далее все снова повторяется, сливаясь в гармонию.
Лирический персонаж описывает дни, когда время, как будто, замирает, останавливается. Это чувствуется с помощью глаголов в строчках: «зима подходит к середине», «с крыш течёт». Имеются отголоски древнерусского термина, ассоциируясь с языческим праздником. Это заметно, потому что дни зимнего равноденствия называется днём солнцеворота. Это даёт четкое понимание понятий статики и динамики. Также в третьей строфе появляется строчка с поворотом солнца, выражая значение движения. Для придания красоты, насыщенности и завершенности Борис Пастернак использует интересные метафоры, эпитеты, красочные прилагательные. Это даёт яркую окраску произведению.
Таким замечательным стихотворением поэт хотел сказать людям, что в мире все взаимосвязано и действует непрерывно. Движение можно заметить в любом процессе. «Единственными днями» Пастернак отражает мысли о вечности и пройденном времени.
КАК ПАСТЕРНАКУ УДАЛОСЬ УЦЕЛЕТЬ В 1930-Е ГОДЫ
Пастернака иногда упрекают за то, что не был «проклятым поэтом», буржуазненько думал о благополучии женщин и детей. До сих пор ревниво подсчитывают заработки востребованного переделкинского переводчика. Да, он не знавал ни тюрьмы, ни сумы, умер, как пели под гитару, «в своей постели». Умер, несмотря на исключение из Союза писателей, на литфондовской даче. Он не был чужд революционному искусству двадцатых, хотя в агитаторы, горланы, главари не стремился и даже считал, что слишком рьяное служение государству (даже «первому в мире…») вредит художнику. В тридцатые годы система не мешала Пастернаку существовать на Олимпе, в ореоле поклонения — конечно, не всеобщего, но заметного, особенно в студенчестве. «А в походной сумке — Спички и табак. Тихонов, Сельвинский, Пастернак», — писал Багрицкий. Современному читателю непросто понять, что Мандельштама в этой компании быть не могло. В послевоенную литературную доктрину он не вписывался. Хотя «На ранних поездах» вполне можно было счесть за образец «бесконфликтной», идиллической поэзии. Регламент послевоенной империи предполагал слишком узкую форточку для «свободы творчества». Только после «Доктора Живаго» к славе Пастернака добавился сладковатый привкус «запретного плода». В послевоенную литературную доктрину он не вписывался.
ПОЧЕМУ ВЛАСТИ ТАК ОПОЛЧИЛИСЬ НА НЕВИННЫЙ, В СУЩНОСТИ, РОМАН «ДОКТОР ЖИВАГО»
Пастернак манифестировал в 1931-м в стихах, обращенных к Пильняку:
Иль я не знаю, что, в потемки тычясь,
Вовек не вышла б к свету темнота,
И я урод, и счастье сотен тысяч
Не ближе мне пустого счастья ста?
И разве я не мерюсь пятилеткой,
Не падаю, не подымаюсь с ней?
Но как мне быть с моей грудною клеткой
И с тем, что всякой косности косней?
Пастернак из собрания ГЛМ А в 1956–58-м, несмотря на оттепель, Пастернака проклинали именно за то, что он не с головой ушел «в пятилетку». Раздражал интеллигентский индивидуализм, настораживали «богоискательские мотивы» романа. Исайя Берлин считал, что к тому времени Пастернак советскую власть возненавидел. Но оксфордский профессор не был и не мог быть объективным: взращивание антисоветизма, в известной степени, было для него, беженца из Риги, не только хлебом, но и принципиальной позицией. А где принципы — там жди подтасовок. И все-таки Пастернак попал на линию огня: Запад использовал запрещенный роман известного поэта как оружие в пропагандистской войне. А в СССР идеологи огрызались, не шли на компромисс. Если бы удалось опубликовать роман в «Новом мире» — пускай и с цензурными купюрами — буря не поднялась бы.
КАК ПАСТЕРНАКУ ПРИСУДИЛИ НОБЕЛЕВСКУЮ ПРЕМИЮ
Нобелевская премия — чемпионат мира по литературе. Но более почетной награды все-таки не существует. После Победы, то есть задолго до публикации в Италии «Доктора Живаго» в ноябре 1957 года, Пастернака выдвигали почти каждый год. К тому времени ни один советский писатель не получил престижной премии, да и вообще из русских отметили одного Бунина. А в 1958-м в длинном, изначальном списке соискателей значился (неофициально, потому что шведские академики свои длинные списки держат в тайне) даже Жорж Сименон — один из чемпионов массовой литературы. Но это — гарнир. А реальным конкурентом Пастернака считали Альберто Моравиа — замечательного итальянского новеллиста, которого любят и в России. Но премию получил Пастернак — со взвешенной формулировкой «За значительные достижения в современной лирической поэзии, а также за продолжение традиций великого русского эпического романа». Но ни на Западе, ни в СССР не сомневались: премию присудили за роман и не столько по эстетическим соображениям, сколько из желания досадить Москве.
МОЖНО ЛИ СЧИТАТЬ ПАСТЕРНАКА НОБЕЛЕВСКИМ ЛАУРЕАТОМ ПОСЛЕ ОТКАЗА ОТ ПРЕМИИ
Пастернак действительно не получил прилагающуюся к премии денежную часть, не жал руку шведскому королю и не выступал с Нобелевской речью. Но продолжает фигурировать во всех списках нобелевских лауреатов, включая официальный сайт Нобелевской премии по литературе. Но это не столь важно. Премия помогла роману «Доктор Живаго» стать мировой сенсацией. Его до сих пор нередко переиздают, а подчас и экранизируют. Он отказался от премии под страхом выдворения из СССР. Запад мог предложить ему громкую славу, материальное благополучие, — но Пастернак понимал, что там его будут использовать в политических целях, да и вообще 68-летний поэт не хотел никуда уезжать. Не представлял себя на чужбине. Хотя его отец, замечательный художник Леонид Пастернак, 24 года прожил в эмиграции и умер в Оксфорде. И, заметим, это обстоятельство не помешало Пастернаку стать членом Союза советских писателей с момента его основания в 1934 году.
ОТКУДА ВЗЯЛАСЬ ФРАЗА: «НЕ ЧИТАЛ, НО ОСУЖДАЮ»
После известий о присуждении Нобелевской премии «товарищеская критика» перешла в неприличную кампанию публичного поругания.
Тон задал тогдашний комсомольский вождь Семичастный. Вообще-то — один из наиболее просвещенных политиков того времени и совсем не «держиморда», тогда он поставил рекорд начальственной ярости: «Как говорится в русской пословице, и в хорошем стаде заводится паршивая овца. Такую паршивую овцу мы имеем в нашем социалистическом обществе в лице Пастернака, который выступил со своим клеветническим так называемым „произведением“. <…> если сравнить Пастернака со свиньей, то свинья не сделает того, что он сделал». Власть решила взвинтить градус негодования. Отсюда — и отзывы возмущенных трудящихся: «Не читал, но осуждаю». Прилежно организованный общественный гнев.
К ЧЕМУ ПРИШЕЛ ПАСТЕРНАК В ПОСЛЕДНИЕ ДЕСЯТИЛЕТИЯ
В сознании многих ценителей ранний и поздний Пастернак — антагонисты. Но это же самое интересное — медленная метаморфоза, в которой проявляется лаборатория поэта, склонного к самоанализу, как вечный студент-философ. Вот он пишет:
В родстве со всем, что есть, уверясь
И знаясь с будущим в быту,
Нельзя не впасть к концу, как в ересь,
В неслыханную простоту.
Это еще 1931-й. Импрессионизм (не из истории живописи, а собственный, пастернаковский) еще не отброшен окончательно. С годами все реже Пастернак будет подпадать под власть стихии, мелодии и как раз впадёт в простую и ясную риторику. Такая поэтическая орбита свойственна многим планетам. Можно вспомнить и Блока, и Заболоцкого, и Есенина, порвавшего с имажинизмом. При этом проявляется и любовь к дидактике — совсем толстовская, для снобов невыносимая. Что это за декларации: «Быть знаменитым некрасиво», «Во всем мне хочется дойти до самой сути». Слишком декларативно, прозаично, навязчиво. Но здесь можно разглядеть и «прекрасную ясность».
КЕМ БЫЛ ПАСТЕРНАК В КОНТЕКСТЕ СОВЕТСКОЙ КУЛЬТУРЫ
Он был частью утонченного извода советской культуры. И это была вовсе не скудная среда — и в музыкальном, и в театральном мире, и в научном, и в литературном. «Мы были музыкой во льду» — это он про них писал. Он создавал язык для этой среды. Есть легенда, что Сталин как-то сказал о Пастернаке: «Оставьте этого небожителя». И без таких «небожителей» советский народ был бы неполным. Возможно, нигде и никогда у столь непростого поэта не будет так много понимающих читателей, как у Пастернака в 1970–80-е годы.
ПОЧЕМУ ПАСТЕРНАК, БУДУЧИ УЖЕ ЗНАМЕНИТЫМ ПОЭТОМ, ПЕРЕВОДИЛ ГЁТЕ, ШЕКСПИРА И ГРУЗИНСКИХ ПОЭТОВ
Когда о переводах говорят, как о литературной каторге, — обидно за «высокое искусство». Некоторые пастернаковские переводы воспринимаются как взлеты его поэзии: «Стансы к Августе» из Байрона, «Цвет небесный, синий цвет» из Бараташвили. Но, конечно, то, что переводы были востребованы советской издательской машиной, — немаловажно. Для той эстетики, которая победила в СССР в середине тридцатых, оригинальная поэзия Пастернака оказалась слишком новаторской, недопустимо модернистской. А «освоение классического наследия» входило в государственную просветительскую программу. Шекспир, Гёте — это звучало солидно. К тому же его тянуло к эпосу, он создал сбивчивую панораму первой русской революции. Гёте помогал развивать эпическую линию. А к Шекспиру Пастернака привел артистизм. «Если даже вы в это выгрались, ваша правда, так надо играть», — это еще один автобиографический пророческий шифр. И в поэзии, и в общении Пастернак нуждался в театральности. А тут — «Ромео», «Гамлет»…
ПОЧЕМУ МЫ ВООБЩЕ ТАК УВЕРЕННО ГОВОРИМ, ЧТО ПАСТЕРНАК — ВЕЛИКИЙ ПОЭТ? В ЧЕМ СОСТОИТ НОВАТОРСТВО ПАСТЕРНАКА?
Хотя Пастернак не стремился к романтической биографии и к разухабистой открытости, он в стихах удивительно точно рассказал о себе. Проговаривался и о прошлом, и о будущем. «Талант — единственная новость,//Которая всегда нова», — это мог сказать только он. Голос его не спутаешь с другими поэтами. Молодой Пастернак напорист, эмоционален до экзальтации, нарочито небрежен. Его вакханалии легче сравнить с музыкой Скрябина, кумира его отрочества, чем со стихами коллег. Хотя и родство, конечно, прослеживается — от Фета до Цветаевой. А потом верх взяла рассудительность. Поэтическую речь позднего Пастернака тоже ни с кем невозможно перепутать. Вспомним хотя бы, как он умел найти и ввернуть в строку наречие — такую вроде бы непоэтическую часть речи — из бытовой болтовни. Сколько рифм, созвучий и смыслов добавили они его стихам! «Вдрызг», «взахлеб», «наперерез» — все это кодовые слова для Пастернака. Теперь такими оборотами пользуются все поэты — даже равнодушные к Пастернаку, даже декларирующие неприятие его.