«В наших условиям выжить может разве что монгольская лошадь, которая ест у себя с копыта землю и пьёт собственную мочу»
(Не предназначавшаяся для публикации запись рассказа Михаила Ульянова о работе над фильмом Глеба Панфилова «Тема» (1979), о Баталове, Шукшине и абсурдности жизни).
Это была драматическая история. Глеб Панфилов — человек с большой и редко встречающейся убеждённостью в своих взглядах и решениях. Он показал мне сценарий «Темы» и пригласил поговорить о том, как играть Кима Есенина (исписавшегося драматурга, переживающего экзистенциальный кризис). И сразу возникли разногласия в понимании роли.
Я, вахтанговский актёр, воспринимал её как трагически-сатирическую. Трагически сдвинутую и как бы доведённую до абстрагирования этой темы, до абсурдности бытия этого человека, несвязанности со всем, что его окружает. Он — плод нашего общества, определённого общества. Но в то же время он — как бы вычисленный характер, и я думал играть его с ироническим отношением, показывая зрителю: видите, до какой черты можно дойти. Что-то брехтовское было в моём понимании, в том, чтобы отступить несколько от того характера, изображая его абсолютно реалистически — но, тем не менее, имея свою позицию по отношению к нему. На это Панфилов сразу сказал: нет, это серьёзный, глубокий, трагический человек, со своей драматической жизнью, о которой он сам говорит: «Сижу в президиумах, а счастья нету”. Потом была проба, по-моему, даже две.
И вдруг Панфилов звонит мне и говорит: «Я очень извиняюсь, мне очень неудобно перед вами, мы уже так много с вами разговаривали, думали об этом, но, после мучительных раздумий я пришёл к выводу, что на эту роль более подходит Алексей Баталов — своим внутренним миром, своим лицом, пластикой, своей интеллигентностью, и т.д., и т.д. Мне очень жаль, но дело превыше всего. Для меня это было довольно горестно, и, тем не менее, я сказал: «Нет, так нет, не кончается же жизнь этой ролью». Но буквально через день или два, сейчас не помню, Панфилов позвонил снова и сказал: ”Всё-таки я решил взять вас. Соглашайтесь, пожалуйста, и прошу — не обижайтесь». Так как мне интересно было сняться у такого режиссёра, и он пригласил меня на такую интересную роль, я, конечно, не держал на него обиды и сказал: «Ну, что ж, давайте!»
Почему, мне кажется, он всё-таки остановился на мне, и почему отказался от прекраснейшего актёра и моего большого товарища, с которым мы снимались вместе, и замечательной личности? Думаю, потому, что в Алексее есть некая, как бы сказать, исключительность. Он всё-таки элитарный человек, чуть в сторонке от общего ряда. А таких, как я – миллион. По фактуре, по внешнему и по внутреннему, по всей вероятности, виду, и по, так сказать, некоей очень чёткой причастности к определённому психофизическому виду русского человека, выросшего вне интеллигентности. Мы все — интеллигенты первого поколения. Поэтому у нас есть и то, и это.
Василий Шукшин в этом смысле представлял как бы переломный момент. Он наоборот, подчёркивал свою мужиковатость, держался за неё, сопротивлялся, но всё равно уже вылезал из этой почвы, хотя ещё не влез в ту. Вот, приблизительно, все мы находимся в таком
положении. И, вероятно, слом такого человека более трагичен. Когда ломается интеллигент, человек элитарный, человек особенный, как бы сказать, штучный — ну, тут что называется, чего уж переживать! Так и должно быть. В наших условиям выжить может разве что монгольская лошадь, которая ест у себя с копыта землю и пьёт собственную мочу. Вот наш человек: среднего роста, крепыш, мордатый и пузатый, несмотря на голодуху. Вот характерный американец: высок, поджар, тощ. У каждой нации своя, так сказать, типогенная личность вырастает. Вот я, вероятно, отношусь к этой типической категории.
И когда такой человек вылез в первое колено интеллигенции, будучи связанным — и он надломился, то понятно, что надламывается не исключение – надламывается класс. Потому я и согласился. Работать было чрезвычайно интересно, потому, что его, Панфилова, поразительная уверенность, я бы сказал, сочетается с поразительной тревогой по поводу каждого своего железно уверенного и решительного шага. Тревогой, потому что промахнуться с этой картиной было бы нельзя.
И вот эта картина, которая снималась долго, какими-то маленькими дозами — я фактически целый год был занят. Почти полгода мы были в Суздале, я, помню, грипповал, полубольной снимался — в этой кепочке, в этом пиджачёчке. Хотя вид мы, мне кажется, выбрали точнейший.
Потом фильм почему-то положили на «полку». Почему, я, честно говоря, так и не понял. Какие-то усилия на уровне «Мосфильма» мы с Панфиловым делали, что-то доказывали, с кем-то встречались, но ничего не вышло. Хотя кровавого сопротивления не наблюдалось, было нечто вялотекущее… Но и это невозможно было преодолеть.
Было очень горько, но у меня не было желания делать какие-то
решительные шаги, было как-то непонятно — никто вроде не запрещал. Картина лежала и ожидала чего-то своего. Но вот что интересно — многие такого лежания не выдерживали. И когда их реанимировали, то они уже никому не были нужны.
Фильм «Тема» оказалась востребованной. В ней была проблема духовной гибели человека. Проблема гибели основ, ради которых ты живёшь. Когда ты теряешь смысл — ради чего всё, для чего ты ходишь, ездишь, двигаешься, пишешь, заседаешь, совещаешься, выступаешь,
защищаешь… Ради чего? И тогда наступает такая чудовищная депрессия, которая заставляет опускать руки, отключает голову. Что-то в этом смысле происходит о Кимом Есениным. Тема эта вечная во все времена и годы.
Надо сказать, у меня было несколько удивлений в жизни. Я снимался в очень интересной картине, у режиссёра мирового значения — Юлия Райзмана, в «Частной жизни». История человека, который вышел на пенсию и потерял смысл жизни. И когда эту картину повезли
в Венецию, на кинофестиваль — к чему я это говорю, сейчас поймёте — я поехал туда на два дня, потому что на большее денег не дали. Поехал, показался, покланялся и скорей домой! Это называлось «участие в международных связях».
Короче говоря, когда «Частную жизнь» повезли в Италию, я подумал: ну, хоть в Венеции побываю! А картина имела грандиозный отклик. Оказалось, что тема беспристанища и тема детей и родителей вечна и интернациональна! Эта картина получила «Золотого льва» (на самом деле два приза — специальный приз жюри Райзману и приз Ульянову) и имела гигантские рецензии в самых крупных газетах.
Вот примерно так и с «Темой». Она, кажется, была в Западном Берлине и ещё где-то (в 1987 г. на Берлинале «Тема» получила
«Золотого медведя»). Эта картина, когда вышла спустя семь лет после того, как была закончена, не потеряла своего значения. Это, конечно, картина элитарная, рассчитанная на умного зрителя, в ней нет лобовых решений. За этим простым, первый слоем жития — приехали, уехали, едят, пьют, хоронят, разговаривают и т.д. — есть целый пласт другого мира, который нужно высчитывать, как бы проглядывать.
У меня было несколько работ в кино, которые я вспоминаю не только с радостью, но и с ощущением какого-то багажа, который я получил. Так я снимался у Райзмана, так снимался у Пырьева, у Панфилова — абсолютно разные режиссёры! Так снимался у Басова, у Алова и Наумова. Короче говоря, у меня было несколько встреч, которые были для меня абсолютно необходимы и важны. Вот среди этих работ и «Тема», в которой я, думаю, что без преувеличения, сыграл судьбу большей части моего поколения, в том числе и самого себя. Многое из того, что в ней показано, торые там показаны, в той или иной мере присуще.
Панфилов вообще авторский режиссёр. Он не может жить в одной плоскости, а делать о другом. Он не из этой категории. Он делает кино своим сердцем, своими знаниями, своей эстетикой, этикой. Он как бы вложил себя в фундамент этой картины. Это, быть может, одна из самых важных его работ, одна на самых серьёзных. Потому, что раньше у него были более локальные картины.
А здесь глобальная тема, решенная камерными средствами и акварельными красками. И я горжусь тем, что он в конечном счёте выбрал меня.
Хотя я в этом смысле актёр не обиженный. Вообще, самый парадоксальный случай — о четырьмя «ленинскими» картинами на телевидении. К 100-летию Ленина были сделаны четыре картины по сценариям Михаила Шатрова, все основанные на документах. Они были не только запрещены, они были чуть ли не смыты, и какая-то женщина спасла эти плёнки, спрятала где-то там в окладе, в углу, и они там сохранились. Но двадцать лет не было этих картин.
Интереснейшая вещь — люди клянутся Лениным, как Христом, и в то же время боятся показать его во всей многогранности.
Ну и, конечно| самый мой известный фильм — это «Председатель», который буквально в щёлку успел просунуться, не то был бы захлопнут на те же двадцать лет, как пить дать. Дело в том, что фильм был закончен перед октябрьским пленумом ЦК 1964 года, и режиссёр Салтыков должен был ехать в Сочи, где отдыхал Хрущёв, чтобы показать ему картину. А на пленуме Хрущёва сняли, и когда мы сунулись с картиной, было не до нас. А прокатчики просили фильм, понимая, что на нём можно заработать. И кто-то там сказал: ладно, дайте им то, чего просят…
И 29 декабря, как сейчас помню, 1964 года, состоялась премьера в Доме кино. Когда я пришёл, то услышал, что разосланы правительственные телеграммы с приказом запретить картину. Но прокатчики сказали: ведь уже продано на несколько миллионов рублей билетов, как их вернуть? И тогда Брежнев или Косыгин, не помню, кто, брякнул: на день бы раньше спохватились,
и всё, а теперь поздно. И «Председатель» пошёл, хотя секретарь по пропаганде и агитации ЦК Украины Скаба назвал его вражеской
вылазкой против партии. Такие вот дела – сначала объявили подрывной, а потом Ленинскую премию дали. Вообще, наш мир — безумный мир!
Найдётся ли когда-нибудь человек, который напишет, какие мы выкидывали кунштюки, уму непостижимые по глупости, неожиданности, немотивированности?!
