В 1992 году в Дартмуте состоялась 2-я русско-американская конференция по возрождению русской религиозной философии. Первая прошла в Ленинграде пока я еще был за решеткой. На этой второй у меня был доклад, до сих пор существовавший только на английском.
Недавно Александр Борзов, один из моих друзей, по собственной инициативе перевел его на русский. Ниже он приводится с моей незначительной редактурой.
Честно говоря, самому было странно читать предсказания, которые так точно и печально сбылись. У меня так всегда: на полгода вперед запросто могу ошибиться, а вот на 10-15 лет вперед ошибаюсь крайне редко.
Но ведь я не просто на кофейной гуще: в тексте кратко, но все же пояснено почему иначе и быть не могло.
В 1967 году я только начинал работать в теоретической физике. Четыре месяца я просидел за столом, не общаясь ни с кем и не пользуясь компьютером. Я просто писал некие формулы из головы. Потом я опубликовал статью, и оказалось, что кривая, рассчитанная мной, совпала с кривой, измеренной сотрудником научно-исследовательской лаборатории компании «Боинг» в Сиэтле, на другом конце земного шара.
Ничего странного в этом нет: один физик выполнил расчёты, другой провёл измерения, и результаты совпали. Это говорит только о том, что мы оба хорошо выполнили свою работу, и ни о чём больше. Однако, меня это буквально ошарашило. Я был поражен тем, что наши две кривые совпали. Меня внезапно осенило, что существующее в реальном мире находится в гармонии с тем, как работает мой мозг. Почему?
Этот был трудный вопрос и моя первая встреча с концепцией Бога. Потому что я внезапно осознал, что единственно доступное мне непротиворечивое объяснение состояло в том, что мой мозг и внешний мир созданы одним Творцом.
Тогда я не стал зацикливаться на этом своем первом метафизическом опыте. Он был памятен. Важен. Но преходящ. Я вырос в семье без религиозных корней. Родители преподавали в университете, а в тогдашней России для университетского профессора даже просто интересоваться религией было немыслимо. Он бы просто немедленно и автоматически вылетел с работы. Так что я переступил порог тюрьмы с равнодушием к религии.
Так получилось, что всерьез задумываться о метафизическом и духовном я стал не прежде, чем было доказано, что сам вполне способен справляться с заключением. Не прежде, чем стало ясно, что в качестве костыля религия мне заведомо не нужна.
Великий русский поэт Марина Цветаева, которая свела счёты с жизнью в 1941 году примерно в 100 милях от моей тюрьмы, писала: любить – значит видеть человека таким, каким его задумал Бог, но исказили семья и общество; не любить – значит видеть в нем вещь, как стол или стул. Костыль тоже вещь. Относиться к религии как к подпорке значит предавать самый принцип любви, лежащий в основе христианства.
Религия – это про любовь. Любить значит давать, и вовсе не в ответ и меру полученного. Но чтобы понять это мне пришлось пройти довольно серьезные испытания и кое-что подчитать, особенно русских религиозных мыслителей. Впрочем, труды Соловьёва, Бердяева и Флоренского я смог прочитать только много позже. Сначала мне пришлось пережить личный кризис, и провести годы размышлений в оказавшемся благословенным одиночестве.
Мой тюремный кризис наступил в 1980 году. КГБ всё время стремился сломать нас – меня и других политзаключённых. Недели не проходило, чтобы они не попробовали что-нибудь новенькое. Однако для меня самым тяжёлым стал именно 1980 год, когда их полностью спустили с цепи. Они решили начали долбить в самое уязвимое в моём положении место – превратили мою мать в заложницу.
Она была далеко не молода. Она была одна: мой отец умер за семь лет до моего ареста, а я был единственным ребёнком. Так вот, они просто прервали нашу переписку. По году и больше мои письма домой конфисковывались. Мать не имела понятия, что со мной. Её же письма, полные беспокойства и тревоги, доставлялись в мою одиночку вполне исправно. В один из годов без всяких объяснений конфисковали больше тысячи страниц моих писем.
Я не стану здесь объяснять, почему в ГУЛАГе эффективными оказались именно голодовки протеста. Факт тот, что для нас они были единственно (иногда) действенным средством. Так что мы прибегали к ним довольно часто. К моменту кризиса, о котором я толкую, я был в голодовке уже месяцев пять. Так что принудительные кормления уже проводили пару раз в неделю.
Это не очень приятная процедура. Чтобы не смущать вас ее деталями, расскажу только про один эпизод. Поскольку меня принудительно кормили много раз, я научился контролировать мышцы гортани и мог по желанию направлять шланг вместо желудка в трахею и лёгкие. Если бы медики с тюремщиками отправили питательную смесь туда, они бы меня убили. На это, однако, нужна другая санкция. Казалось, я нашёл эффективный способ блокировать принудительные кормления.
Тогда они однажды пришли (разумеется, с наручниками) и затолкали мне в ноздрю жесткий резиновый шланг толщиной с большой палец, разодрав ткани носоглотки. После того, как они ушли, я сутки выплевывал кровавые ошметки. На следующий день они явились с тем же шлангом, чтобы засунуть его в рану. Это было довольно неприятно.
Тем не менее, я своего добился. Переписка с мамой была восстановлена. Разумеется, не “бесплатно.” Внутри-тюремный суд влепил мне ещё три с половиной года впридачу к первоначальным пятнадцати. Впрочем, меня это совершенно не волновало. Я знал, что они будут держать меня в тюрьме столько, сколько смогут. Освободиться я мог не прежде, чем у них исчезнет возможность держать меня за решеткой. Третьего было не дано, так что все, или ничего. Половинчатого, компромиссного исхода быть не могло.
По моему убеждению, в то время я заведомо не был религиозен. Тем не менее, уйти от вопроса об источниках нравственной силы, которая приносила мне эпизодические победы, было невозможно. Тогда я всё ещё сидел в одиночке. Двадцать два месяца подряд. Этот период оказался для меня критическим, хотя и обошелся без каких-либо особых духовных прозрений и потрясений.
Я не испытал ни резких переходов к вере, ни каких-то откровений. К пониманию очевидности Абсолюта я пришёл нимало не изменяя своему научному образу мысли. Я просто много месяцев сосредоточенно размышлял над духовными вопросами и в результате понял, что могу доказать, по крайней мере себе, истинность религии точно так же, как доказал бы истинность физической теории.
Перечисляя критерии истинности физической теории я бы начал с изящности. Если теория не изящна, она неверна. Это вам скажет любой теоретик.
Во-вторых, я бы применил «бритву Оккама». Если помните, британский монах XIV века Оккам сформулировал принцип: при доказательстве теории следует использовать абсолютно минимальное число посылок, на которую эта теория опирается. Так что если вы можете сократить число исходных принципов и посылок, непременно сделайте это.
И наконец, теория должна поддаваться проверке. Там, где теория сопоставима с реальностью, они должны совпадать.
Так вот, мне стало ясно, что христианство отвечает всем трем критериям. Его идея очевидно изящна. Она может быть сведена к одному принципу: ЛЮБОВЬ. И она безусловно прошла проверку: существует уже два тысячелетия.
Меряя шагами камеру, я имел возможность думать не только о христианстве с позиции теоретической физики. В одиночках я провёл в общей сложности больше шести лет. Благодаря непреднамеренной «щедрости» ГБистов, у меня было достаточно времени для размышлений. Оглядываясь назад, траекторию моих раздумий следует признать естественной. Человек я от природы скорее «широкий», чем «глубокий». Уничтожив мою прежнюю жизнь, они не оставили мне выбора. Я просто должен был докопаться до глубинных причин моей личной катастрофы.
Точно так же наше национальное крушение 1917-го года требовало поиска его глубинных причин. От вопроса «Почему это произошло со мной?» я должен был перейти к «Почему это произошло с Россией? Почему это происходит с ней снова и снова? Почему именно Россия стала первой в мире страной, которая так горячо приняла марксистские теории, чтобы потом воплотить их в такие омерзительные дела?». В своих раздумьях я довольно быстро перешёл от уровня политико-экономического анализа к более глубоким уровням культуры, философии и религии.
Религиозная литература была однозначно запрещена внутренними правилами ГУЛАГа. А у тюремных библиотек было не больше питательности, чем у тюремных каш. Однако, ограничений на объем подписки на периодику не было. Правда, большую часть моего тюремного срока, в советской периодике можно было найти мало существенного, но крохи все же находились. Так что сравнить мои собственные выводы с работами русских религиозных философов Серебряного века до начала перестройки мне не удавалось.
Когда возникла возможность сравнивать, я был приятно удивлен тем, насколько легко мне было находить общий язык с иными авторами Серебряного века, или с тем же Михаилом Луниным, декабристом, которого царь Николай I сослал в Сибирь. Похоже, это объясняется вечно повторяющейся русской “экзистенциальной ситуацией”. Видимо, схожие тупики приводят к аналогичному направлению мысли.
Русская мысль породила две достаточно отчётливые ветви: чисто философскую и теологическую; например, из наиболее известных, Михаил Бахтин и Александр Мень в СССР и Георгий Федотов и Николай Бердяев в эмиграции. Любые намёки на размышления таких мыслителей в официальных публикациях, а других у меня в камере не было, были вдохновляющими. Приятно сознавать, что ты не один.
Иногда мне везло и попадались такие сокамерники, как Владимир Пореш, который принимает участие в этой конференции. Это давало нам бесценную возможность сравнить взгляды на Россию, её историю и определяющие ее скрытые и, похоже, необоримые силы. Позвольте привести лишь один пример, показывающий, насколько захватывали нас такие разговоры.
Срок заключения Владимира Пореша истекал 1 августа 1984 года, и он готовился отбыть в ссылку на три года. Именно в этот день КГБ преподнёс ему “подарок”: прокурор сообщил, что против него открыто новое уголовное дело. Теперь вместо захолустной сибирской деревушки, где он по крайней мере мог жить с семьёй, Пореша перевели в крошечную одиночную камеру № 20.
Точно под ней этажом ниже находился карцер, куда меня регулярно переводили. Водопроводный стояк проходил из моей камеры прямо к Порешу. Перестукиваться по трубе с помощью азбуки Морзе было относительно несложно, но довольно опасно. Если бы нас застукали, то мы оба провели бы следующие 15 дней в холоде и голоде карцера.
Но эта опасность нас с Володей не останавливала. Даже перспектива ещё одного срока не могла отвлечь его от дискуссий на азбуке Морзе на такие темы, как второе византийское влияние XIV века, влияние идей Григория Паламы на мировоззрение Сергия Радонежского и Нила Сорского или влияние горизонтального культурного раскола на русское национальное самосознание, и как всё это увязывалось с семиотическим подходом Юрия Лотмана.
Что касается меня, то в фокусе моих размышлений оказались две взаимосвязанных проблемы: природа Зла и место, занимаемое Россией между Востоком и Западом.
Начну с природы Зла. Я сталкивался с ним ежедневно: тюремщики, ГБисты… Мои друзья и я постоянно подвергались всевозможным гнусностям. За свои 15 лет в ГУЛАГе я видел практически всё – победы и поражения, дружбу с замечательными людьми и отвратительные предательства, чисто экзистенциальные ситуации и одну из самых долгих в нашем веке не прерывавшихся траекторий мысли. Всё это было неотъемлемой частью сопротивления ГБешному давлению с их ни на день не прекращавшимися попытками сломать каждого политзаключённого. С помощью грубой силы Зла нас стремились заставить согласиться на нравственно самоубийственное сотрудничество.
Я видел Зло вблизи. Долгие годы размышлений о методах, возможностях и природе Зла сделали меня своего рода «зло-ологом». Например, теперь я смею утверждать, что «Фауст», гениальное творение Гёте, неверно по крайней мере в двух фундаментально важных аспектах.
Мефистофель у Гёте не лжёт и не испытывает страха. Зло, которое не лжёт, это оксюморон, логическое противоречие. Я твердо знаю это из личного опыта.
“Всесильный” Сатана, который не боится, такой же нонсенс. Силы Зла всегда ведут себя так жестоко и нагло именно потому что живут в страхе – исключений не бывает. В глубине души они лишены уверенности. Сокрытие этого страха и требует систематической лжи, становится навязчивой идеей. Они проявляют чудеса ловкости скрывая страх за личиной бесстыдно наглой, торжествующей силы. Только маска эта не более чем еще одна ложь.
Расскажу одну историю о страхах КГБ. В 1983 году хозяином в Кремле стал шеф КГБ Андропов. И, разумеется, ГБисты по всей стране самодовольно скалились: пришло их время! Вот приезжает ко мне в лагерь важный чин КГБ из Москвы и говорит: «Михаил Петрович, Вы же разумный человек. Мы это хорошо знаем. Это раньше Вы могли рассчитывать на внешнее давление, надеяться чего-то там добиться. Но теперь, с Андроповым в Кремле, очевидно же, что ничего этого не будет. Почему бы не бросить бодаться? Мы готовы Вас освободить – может даже разрешим эмигрировать. Лишнего мы не попросим. За чем дело-то стало?»
Подумав минуту, я ответил: «Скажите, а чего Вы так боитесь? Вы же прекрасно понимаете, что коли настанет время предстать перед судом, если судить вас будут такие как я – о мести речи не будет. Да и в тюрьме будут совсем другие условия, никто не станет вас морозить и морить голодом, и общение с семьёй будет не ограничено. Причем вы не проведете в тюрьме и лишнего часа – только пока будете угрозой обществу. После чего получите прощение и свободу. Мы-то с вашими условиями справляемся. А вы что же, не мужики?»
Он мне ни словом не возразил. Сказал: «я знаю, что если судить нас будут такие, как Вы, то всё так и будет. Но вы же не успеете довезти нас до суда, нас толпа на улице в клочья разорвёт».
Вы можете спросить меня, откуда брались силы не уступать непрерывному и жестокому давлению. Попробую ответить, хотя тема эта не простая. Для некоторых политзаключённых источником силы была вера; просто и понятно. У меня было сложнее. Лишь через много лет я понял, до какой степени печать лучшего в мировой культуре способна уберечь человека от самых изощрённых ловушек Зла.
Благодаря умению читать по-английски я рано познакомился с богатствами англоязычного мира. Хочется верить, что в моём случае синтез двух культурных вселенных прошёл относительно гармонично. Я не стану толковать об очевидном: как Шекспир и Эмерсон влияют на юные души.
Вместо этого расскажу, как самые простые, базовые стереотипы американской массовой культуры помогли мне выжить в ГУЛАГе. «Нормальный» русский, будучи арестован КГБ, ощущает себя муравьем перед асфальтовым катком. Ему просто в голову не придёт ввязываться в драку с бульдозером. Сражаться с КГБ – заведомое самоубийство, и точка.
Но что происходит в любом вестерне? Начнем с того, что ковбой практически никогда не принадлежит к сообществу людей, которых он защищает. Не меньше пяти минут экранного времени требуется, чтобы он принял решение ввязаться в драку. У него свои дела, и в чужие он предпочел бы не лезть. Но когда оказывается затронуто его самоуважение, он вызов принимает. И с этого момента либо-либо. Победа или смерть.
И ещё, ковбой – одиночка. Он сражается один даже при ничтожно малых шансах на успех. Кто-то может ему помогать, но это неважно – он бы всё равно дрался; даже в одиночку.
Или возьмите американский детектив. Его герой противостоит не только преступникам, но и своему тупому, а то и коррумпированному начальству. То есть, снова заведомо неравная схватка вопреки всему. Эти американские стереотипы отпечатались в моём сознании вместе с изучением английского, книгами и кинофильмами. Поэтому после ареста для меня было совершенно естественно сопротивляться бесконечно превосходящей силе КГБ. Должен сказать, что ГБшники были до крайности удивлены. А мне и в голову не приходило, что можно как-то иначе.
Извините за банальность, но я иногда уподобляю Зло тени. Нельзя сделать прожектор, “светящий” тьмой. Он может излучать только свет. А тень существует лишь постольку, поскольку свет отсутствует. То же самое и со Злом. Но здесь придётся затронуть тему в Евангелии, которая, по-моему, редко обсуждается на Западе.
Христос говорит о том, что будет после Страшного суда. Праведные отправятся в рай и будут пребывать там с Богом, а грешники будут низвержены в ад. Но связь грешников с Богом всё равно остается, потому что наказание – это тоже связь. Наказывая грешника, Бог являет ему свою волю. Но Христос упоминает и тех, кто будет низвержен во тьму внешнюю (Матфей 8:12; 22:13; 25:30). Понятие тьмы внешней очень важно для того, чтобы понять, что случилось в России.
Атеизм понимается на Западе как отрицание Бога. Что означает негативное, но личное, эмоциональное отношение к Богу. Связь всё равно остаётся. В результате семи десятилетий агрессивной атеистической пропаганды и религиозных преследований в России эта связь была сведена на нет. Выросло несколько поколений людей, которые просто не имеют понятия о Боге. Они Его больше не чувствуют. Даже не отрицают. Потому что нелепо отрицать то, чего для тебя просто не существует.
Вообще-то многие русские сегодня стремятся восстановить связь с Абсолютом, но большинство просто не знает, как относиться к религиозным понятиям. Само понятие Бог для них ничего не значит. Дело в том, что коммунистическая идеология формирует нулевую связь с Богом – земной аналог тьмы внешней. Поэтому, если я однажды соберусь написать книгу о моем опыте, то, по аналогии с De Profundis Оскара Уайльда, возможно назову её «Из тьмы внешней».
На Западе культура настолько пронизана религиозными понятиями, что даже если вы неверующий, они неизбежно составляют часть вашей личности. Готовы вы это признать или нет, понятие Бога присутствует у вас в самом центре души. Увы, в глубине души посткоммунистической России находится чёрная дыра. И все попытки привить демократию, рыночную экономику, порядочность, социальную справедливость – всё, что нам дорого, засасывается в эту чёрную дыру.
В сегодняшней России бесспорно присутствует потребность в духовных ценностях, но голод этот утолить нелегко. На нашей конференции присутствуют Константин Иванов и Владимир Пореш, они могут лучше меня рассказать о нашем религиозно-философском обществе «Открытое Христианство» и его вкладе в попытки восстановления российской связи с Богом.
Я же лучше поделюсь простыми тюремными размышлениями на другую очень важную тему: Россию как мост между Ориентом и Западом, и как оно связано с разгулом мега-зла последних семидесяти с лишним лет. Учитывая реки крови, пролитой после 1917 года, даже скорее манихейский нежели христианский характер риторики Рональда Рейгана не освобождает от необходимости принять его определение России как Империи Зла.
Вернёмся в мою камеру. Моё воспитанное в том числе и американскими масс культурными стереотипами упорство создавало для КГБ не только практические проблемы. Я бросил им вызов на уровне «метафизическом». КГБ – это неприкрытая сила Зла. А будучи силой Зла, в глубине души они знают, что под ними нет твердого фундамента. Я об этом уже писал. Они чувствуют, что у их власти нет не только политической легитимности, но и онтологической сущностности. Зло не способно самоутвердиться иначе как сокрушая моральное сопротивление. Когда им это не удаётся, они чувствуют свою уязвимость и могут вести себя с объективно ничем не оправданной агрессией и жестокостью. Поначалу я исходил из рациональности КГБ и у меня ушло несколько лет, чтобы понять, что это не так. Однако это понимание заставило меня вникнуть в вопрос о природе Зла.
По-моему, Зло это химерa. Один и тот же поступок может принести благо, но может и вред, когда он совершается дурным человеком, в неподходящее время или в неподходящих обстоятельствах. В этом случае результат деяния может и не совпадать с намерениями субъекта. Только «гармоничное» сочетание обстоятельств гарантирует добрый исход. Я стал представлять себе Зло как химеру. То есть противоестественную комбинацию вполне естественных элементов, которые в правильном сочетании могли бы принести благо.
Большинство русских мыслителей от Петра Чаадаева до Георгия Федотова полагали как данность, что России предначертана великая историческая миссия. Россия должна была синтезировать два совершенно разных культурных мира: Ориента и Запада. Такие имена, как Толстой, Достоевский или Стравинский как будто подтверждают этот тезис. Насколько я знаю, очень немногие что на Западе, что в странах Ориента осмеливаются оспаривать огромный культурный вклад России. Для русских же именно достижения в области культуры являются предметом национальной гордости. Например, Достоевский в своей “пушкинской речи” прямо объявлял поэта нашим паспортом для включения в великую культуру Европы.
Сегодня самоуважение русских разбито вдребезги. Гласность сделала наше грандиозное национальное банкротство публичным. В результате мало осталось русских, которые ещё лелеют исторические мечты о мессианском величии. Пожалуй, только в американских университетах ещё можно найти специалистов, которые находят хоть что-то положительное в «великом социалистическом эксперименте». В России же подобные оценки нашей национальной катастрофы граничат с богохульством. Для иллюстрации расскажу одну историю.
Летом 1986 года я сидел в мордовском лагере, в Потьме. Там же сидели мои друзья Михаил Поляков, ныне живущий в Куинсе, и Леван Бердзенишвили, который до ареста преподавал латынь в Тбилисском университете. Из всех, кого я знал, Леван был одним из самых образованных людей. Главной его страстью был кинематограф, его современные возможности, история и задачи.
Однажды нам привезли двухсерийный фильм «Иван Грозный», снятый знаменитым русским кинорежиссёром-новатором Сергеем Эйзенштейном. Как и большинство его фильмов, первая серия «Ивана Грозного», шедшая на экранах в 1945-1946 годах, оказала большое влияние на мировой кинематограф. Вторая серия была запрещена к показу лично Сталиным. Только спустя пять лет после его смерти она вышла на экраны, и то в изуродованном цензурой виде. Но к тому времени большая часть впервые предложенных Эйзенштейном приёмов уже широко использовалась другими режиссёрами.
Посмотрев вторую серию, Леван был в восторге, и понятно от чего: то, как Эйзенштейн поставил танец опричников (исторический вариант КГБ времен Ивана Грозного), опередило «Вестсайдскую историю» больше, чем на десятилетие! Мы с Поляковым вежливо промолчали. После ухода Левана оказалось, что наши реакции идентичны. Что, кстати, укрепило нашу дружбу.
Любой русский, которому небезразлична наша история, не станет перед лицом одной из наших величайших трагедий восхищаться беззаботной пляской убийц. Я уверен, что для некоторых американцев боль вашей гражданской войны ещё слишком сильна, чтобы беспечно восхищаться мюзиклом, в котором участники величайшего кровопролития истории вашей страны заходятся в развеселом плясе. На фоне такого масштаба кровопролития и жестокости то, что в художественном или искусствоведческом контексте совершенно нормально, превращается в кощунство.
Среди многих образованных людей Америки всё ещё принято оценивать Россию по достижениям вершин русской духовной вертикали – так же их оценивают в тех же Франции или Японии. Однако существуют другая Россия и другая русская культура, остающиеся в тени Льва Толстого и Сергея Рахманинова. Дилемма русских, оказавшихся в результате реформ Петра I ниже линии горизонтального культурного раскола, преследовала русскую интеллигенцию с середины XVIII века. «Мужик» был объектом либо слепого любования, либо откровенного страха, и почти всегда в патерналистском ключе. Ленин был не первым, кто обходился с «рабочими и крестьянами» как с безликими «массами».
Я вовсе не намекаю, что традиционная культура русской деревни была какой-то «плохой» или «неправильной». Просто мир русской деревни был совсем иным синтезом Азии и Европы, причем многие его особенности были не слишком привлекательны.
Во избежание недоразумений и незаслуженной критики следовало бы остановиться подробнее на том, что я понимаю под термином «культурного синтеза вниз», но тут для этого нет ни места, ни времени. Поэтому ограничусь таким утверждением: “зло в русском обществе до Октября 1917 года коренилось именно в «синтезе вниз»”. После того, как большевики ускорили процесс модернизации и физически устранили конкурентные формы синтеза европейской и азиатской культур “вверх,” Россия с необходимостью превратилась в Империю Зла. Некоторые русские мыслители предупреждали о такой опасности. Например, сборник «Вехи» представлял собой здравое отражение нараставшего осознания этой проблемы. Однако, насколько мне известно, философы не только в России едва ли вообще обращали внимание на «дуалистическую» природу синтеза.
Под «дуалистической» природой синтеза я понимаю присутствие двух его вариантов, которые я и буду называть «синтезом вверх» и «синтезом вниз». Гегелевская диалектика в основном занимается тем, что я называю «синтез вверх». Иллюстрация для пояснения.
Возьмём, например, понятия мужчина и женщина. Синтез вверх даёт нам более общее, накрывающее понятие человек. Даже от прямого, «физиологического синтеза» мужчины и женщины возникает новая жизнь, потенциально способная к неограниченным достижениям. Такие формы синтеза «естественны» и (в идеале) «гармоничны». Поэтому они потенциально способны приносить добро, а не зло.
Но есть другая форма синтеза, которую я называю «синтез в одном уровне» или даже «синтез вниз». У него нет положительного потенциала. В нашем примере это будет механическая комбинация мужских и женских половых признаков, в результате которой появится гермафродит. Гермафродит – химера. Даже такая вроде бы полезная в хозяйстве химера как мул не способна к продолжению рода. У химер же нет и не может быть здоровой самоидентификации, потому что они лишены самостоятельной онтологической природы. Химеры неизбывно несчастливы и как правило несут зло другим.
Россия, запертая между Ориентом и Западом, была обречена синтезировать обе эти культуры. Синтез вверх породил немногих, кто личным духовным усилием и трудом создали всё то, что мы так ценим в русском культурном наследии. Однако. начиная с империи Петра I новейшие технологические достижения Запада оказались соединены с необузданным восточным деспотизмом в режиме химерического «синтеза вниз». В конечном итоге приведшего к империи беспримерного коммунистического зла.
Василий Ключевский утверждал, что Россия – не аномалия, но антиномия; которая, единожды возникнув, развивается по общим для всех законам истории, оставаясь антиномией. Философское понятие «антиномия» совпадает с предложенным мной образом химеры. Запад традиционно упускает из виду химерическую сущность России. Внимание мира сосредоточено на выдающихся творениях немногих русских, находящихся на вершине нашей национальной духовной вертикали. Многие из них действительно являются маяками для человечества, потому что они совершили свой личный синтез вверх всего лучшего в мировой культуре. Но такую горизонтально расколотую культуру, как русская нельзя оценивать по её высшим достижениям: чем ярче свет маяка, тем труднее моряку разглядеть болото, на котором стоит его башня.
Размышляя над химерической природой зла и российским синтезом Ориента и Запада, я понял, почему именно Россия стала Империей Зла нашего времени. Ленин распорядился о т.н. “философском пароходе”: высылке из страны лучших философов и профессоров. Эти мужчины и женщины обогатили западную культуру мыслителями уровня Бердяева. А “философский пароход” стал символом совершённого большевиками криминального аборта русской культуры.
Если курице отрубить голову, она будет беспорядочно метаться по двору, поливая землю собственной кровью. Это точная картина русской истории после того, как нация была обезглавлена. Когда её культурная и духовная вертикаль были намеренно и жестоко обрублены. Оставшись только с химерическим “синтезом вниз,” Россия была обречена стать Пифоном – предводителем мировой армии химер, которого с таким трудом победил покровитель искусств Аполлон в поэме Овидия «Метаморфозы».
Но разве весь этот кошмар не кончился? Увы, слишком многие американцы, кажется, именно так и думают. Я далёк от того, чтобы представлять будущее как голливудский закат, навстречу которому герои драмы под названием «Холодная война» рука об руку уходят, чтобы потом жить долго и счастливо.
Несколько недель назад я читал статью о слушаниях в только что образованном русском эквиваленте американского конституционного суда. Рассматривался вопрос о законности запрета Ельциным КПСС. Меня поразила одна деталь – русские конституционные судьи нарядились в средневековые мантии. Чуть раньше я читал о том, что прямо перед тем, как было объявлено о создании казачьих военных дружин, кое-кто вырядился в опереточные казачьи костюмы. Американцы эти подробности не замечают, но у меня они вызывают дурные предчувствия: похоже, Россия готовится к очередному ремейку химерического синтеза.
Мало кто на Западе понимает, до какой степени оказалась усечена наша культурная преемственность. Российские специалисты перелапатили исторические хроники, пытаясь найти в прошлом хоть что-то сопоставимое с коммунистическим режимом. Кроме татаро-монгольского ига не нашли практически ничего. В сущности, российско/советская цивилизация вряд ли сохраняет больше общего с Россией до 1917 года, чем современная Мексика с культурами ацтеков и майя. Боюсь, наша следующая химера может родиться из «синтеза вниз» с самым жутким из нашего собственного прошлого.
Это реальная опасность: пока мы прилагаем усилия, чтобы достичь «синтеза вверх» всего лучшего в русской и американской культурах, новые химеры зла непременно будут возникать в нашем мире. Я бы отчаянно не хотел, чтобы моя страна снова нацепила одежды Империи Зла. Я считаю, что мы с вами собрались здесь именно для того, чтобы не допустить нового издания торжествующего зла в России.
Меня часто спрашивают, есть ли надежда для России. И уж конечно, если нет надежды для России, то мало надежды и для всего остального мира. Если дела в моей стране пойдут уж очень скверно, то особых надежд на выживание может не оказаться даже у пингвинов на Южном полюсе, – мир и вправду стал очень тесен.
И вот меня спрашивают, есть ли надежда. Мой ответ: в рациональной плоскости ее заведомо нет. Однако из личного опыта я знаю, что надежда по самой своей природе иррациональна. У надежды корни метафизические. В своей тюремной одиночке у меня не было ни малейших оснований надеяться, что однажды я буду свободно разговаривать с американской аудиторией. Но вот же я, перед вами.
Все долгие годы заключения я никогда не терял надежду, и по-моему именно потому и выжил. Не поддавался отчаянию ни на минуту. Я хочу, чтобы вы поверили в мою технику выживания – она помогает как в хаосе современной России, так и в значительно менее тяжёлой, защищённой и комфортной жизни в Америке,. Я уверен, что в нашем опасном и непредсказуемом будущем нам больше всего поможет привычка не поддаваться отчаянию.
Империи зла порождаются не идеологиями, а культурными химерами, которые только рядятся в подгаданные к историческому моменту идеологические одежды. Народам требуется много времени, чтобы преодолеть похмелье от одержимости очередного идеологического запоя. Выздоравливая, такие пациенты вовсе не стремятся к злу, но еще не знают, как творить добро. Даже если и когда похмельная муть в головах рассеется, перед Россией и всеми, кто её любит, встанет труднейшая задача. Синтезироваться вверх.
Справимся ли мы? Бердяев говорил, что для противодействия силам зла одних человеческих сил недостаточно. Но ведь в мире действуют и другие силы.
Метафизическая по своей сути надежда должна придать нам необходимые стойкость и мудрость, чтобы справиться с этим историческим вызовом.
ЧТО СЛУЧИЛОСЬ С ИМПЕРИЕЙ ЗЛА,
(из личных наблюдений и тюремных размышлений)
июнь 1992 г.
Михаил Петрович Казачков
Программа «Права Человека» Школа Права
Гарвардский Университет
