Ксаверий Прушинский (1907— 1950 г.г) имя, почти незнакомое российскому читателю: два-три рассказа, появившихся в русском переводе в разного рода сборниках, это и все, что можно назвать.
Между тем в Польше К. Прушинский был широко известен и как писатель, и как журналист. Он начал свой журналистский путь в 30-е годы. Когда в мире повеяли тревожные, предгрозовые ветры, К. Прушинский, представитель беспокойного сословия «неистовых репортеров», всегда появлялся в тех местах, где решались судьбы мира, где народ той или иной страны оказывался перед лицом набиравшей силу фашистской бестии. Так было в республиканской Испании, куда К. Прушинский прибыл в решающий момент битвы за Мадрид.Так было в Праге, где он оказался свидетелем нацистского «мирного вторжения». Репортажи и очерки К. Пру- шинского с места событий дышат тревогой, полны отчетливого ощущения, что фашизм все ближе подступает к границам Польши.
Трагедия сентябрьского поражения 1939 года не сломила Прушинского, не подорвала его веры в неизбежный крах фашизма. Эта вера поддерживала писателя в самые мрачные минуты военного лихолетья. Вместе с польскими частями, не сдавшимися оккупантам, К. Прушинский перебирается во Францию, сражается с гитлеровцами в Норвегии. После нападения Гитлера на Советский Союз, когда наш посол Майский Иван Михайлович и глава польского эмигрантского правительства генерал Владислав Эугениуш Сикорский подписали соглашение о совместных действиях против гитлеровских агрессоров, К. Прушинский в составе польской дипломатической миссии, возглавляемой Котом, приезжает в Советский Союз.
Формально К. Прушинский прибыл в СССР в качестве дипломата, но он оставался журналистом. В России его в первую очередь интересовали судьбы поляков, вывезенных (после вступления советских войск в Польшу в сентябре 1939 года) в глубь страны в качестве спецпереселенцев, а подчас политзаключенных, заполнивших лагеря Воркуты, Казахстана, Колымы, Сибири. По соглашению Майского — Сикорского все эти польские граждане обрели свободу и право вступить в армию генерала Андерса, формировавшуюся на территории Советского Союза.
K. Прушинский присутствовал на знаменательной встрече В. Сикорского со Сталиным, состоявшейся в Кремле 4 декабря 1941 года, которая завершилась подписанием советско-польской декларации о дружбе. Примечательны многие детали этой встречи, подмеченные очеркистом. Она происходила в один из тяжелейших моментов начального периода Великой Отечественной войны, когда немцы находились неподалеку от стен Москвы и в Кремль доносились отзвуки артиллерийской канонады. В Кремле, однако, жизнь шла своим порядком: изобилие за банкетным столом, дружеские тосты и здравицы в честь гостей, проникновенный спич Генерального секретаря за здоровье Сикорского и других представителей польской делегации. И все эти прочувствованные слова произносились человеком, незадолго до этого отдавшим приказ о расстреле польских офицеров в Катыни. Всего этого, разумеется, не мог знать в ту пору К. Прушинский, но его глаз и слух опытного журналиста уловили налет фальши в обстановке и атмосфере этого ночного банкета.
Свидетельство К. Прушинского представляется тем более ценным, что об этой встрече в Кремле до сих пор мало что известно и в самой Польше.
В 1944 году одно из нью-йоркских издательств опубликовало книгу «Ночь в Кремле» на английском языке мизерным тиражом. О существовании ее не знали, в сущности, даже исследователи творчества писателя. Только в 1989 году варшавское издательство «Руй» выпустило эту книгу в свет в переводе с английского языка, и она сразу исчезла с книжных прилавков.
Иностранным корреспондентам хорошо известно, что Белый дом и Даунинг-стрит, Палац Венеция и даже Берхтесгаден не всегда абсолютно недоступны. Немало журналистов там уже побывало, вероятно, и другие получали возможность обозреть их изнутри. Увидеть Черчилля или Рузвельта всегда было сравнительно легко, Гитлера с близкого расстояния наблюдали многие. Иностранные журналисты знали: самое недоступное место на земле — это не Гауришанкар и не Килиманджаро, а невысокий холм посреди российских просторов, окаймленный неторопливой рекой, отрезанный от внешнего мира средневековыми стенами, где высятся мертвые церкви и опустевшие дворцы. Имя ему Кремль!
Очень немногие журналисты прошли через ворота Кремля. И только единицы удостоились хотя бы мимолетных встреч с человеком из легенд, с именем которого связана как мысль о верноподданных, так и о ненависти, — со Сталиным. Мекка и Лхаса пусть остаются недоступными, их роль в нынешнем мире в сравнении с той, какую играть древний московский град, ничтожна. Встретиться с микадо или далай-ламой, возможно, не менее трудно, чем со Сталиным, но японский император всего лишь пешка в руках военных и промышленников, а далай-лама только религиозный вожак полукочевых племен. Те индивидуальные решения, которые примут микадо или далай-лама, практически не окажут влияния на судьбы мира, те же, что принимал Сталин, уже изменили ход целого ряда событий и способны изменить еще многое.
Неудивительно, что весь наш московский визит служил как бы прологом к грандиозному вечеру. Короткий и холодноватый декабрьский день всем нам показался бесконечно длинным. Разного рода протокольные процедуры отняли массу времени, поскольку современные режимы, похоже, придают таким вещам большее значение, нежели старые.
Назавтра мы отправились на прогулку по заснеженной и украшенной сосульками Москве. Стоял действительно прекрасный, солнечный, но ничем не примечательный день. Генерала Сикорского повезли на Воробьевы горы, откуда Наполеон наблюдал пожар Москвы. Сам громадный город, со своими дымящими по окраинам заводами, со стальной лентой рассекавшей его реки, простирался внизу. Заводские трубы придавали ему современный вид, а силуэты церквей иапо минали о его древности, Над нашими головами кружили патрульные самолеты. На улицах я увидел баррикады гораздо более внушительные, чем те, которые встречал в Испании в 1936 году, в Англии в 1940-м либо где-то еще. Но здесь они были заметены снегом, напоминая груду старой мебели.
Однако вскоре обнаружение и обнародование немцами Катынского захоронения привело к разрыву Сикорского с Москвой. В апреле 1943 года эти отношения были формально разорваны правительством Сталина после того как Сикорский потребовал расследования Катынского расстрела польских военных.
Около восьми вечера мы вышли из генеральских апартаментов. Машины уже ждали нас возле гостиницы в полной темноте. Недавно реконструированные улицы были абсолютно пусты. Город представлялся вымершим, так как приказ о затемнении скрупулезно выполнялся. Кремль теперь казался совсем близким, более загадочным, средневековым и азиатским, нежели днем, Странные очертания его башен, удивительная фактура стен — как бы цвета сепи все это на серебристом фоне озаренного лунным светом снега, Наши машины понеслись по пустынным улицам и не останавливались, пока не достигли напоминавшей с виду готическую башни, которая находилась метрах в ста от Кремля; то были первые ворота, Мы притормозили, часовые проверили у нашего шофера пропуска. Мощный свет фонаря обшарил кабину, медленно и старательно обследуя каждый угол. Затем мы проехали по мосту, переброшенному через древний ров. Пока, следовала еще одна башня, вторые ворота и новая проверка, не менее тщательная, чем первая. Бесшумный сноп света добрую минуту обыскивал внутреннюю часть машины. Когда мы двинулись дальше, до наших ушей донесся гул моторов неразличимого в темноте эскорта мотоциклистов, сопровождавших нас, подобно демонической страже.
Мы въехали на возвышение, что заняло всего несколькосекунд. Машины остановились, рокот мотоциклов смолк.
Неожиданно огромные двери перед нами распахнулись, зарево ослепительного света рассеяло тьму. То было истинное буйство огней. В ярком сиянии мы узрели громадную высокую лестницу, всю в позолоте и белизне Посредине её, словно пурпурный поток, ниспадал красный ковер. Сияющие плафоны и лампионы придавали помещению сходство с Парижской оперой По обе стороны лестницы безмолвно застыли агенты НКВД. Мы находились в вестибюле Большого Кремлевского дворца. Это была только увертюра к спектаклю. По бокам вестибюля тянулись гардеробные, способные вместить одежду тысячи людей, облицованные темным деревом, которое поглощало яркий свёт, делая его более естественным. Возле громадных зеркал лежали щетки для чистки платья и для волос. Меня это удивило, поскольку манера выкладывать щетки скорее, английский обычай, редко практикуемый на континенте, тем более в России, На подобный элемент культуры современной Англии в мрачном дворце Ивана Грозного воздействовал на меня крайне ободряюще.
Покинув вестибюль, который подавлял нас своими огнями и пропорциями, мы могли дать отдых нашим глазам. Большой Кремлевский дворец неоднократно перестраивался, страдая от пожаров, так что некоторые сго части данио утратили свой самобытный характер, Екатерина Великая, хотя и объявила Петербург своей резиденцией, решила придать византийской и ориентальной оболочке дворца некоторые черты французской архитектуры XVIII века. Она распорядилась перестроить Большой Кремлевский дворец в стиле Людовика Вскоре здесь произвели несколько менее удачных переделок. Первый зал, в который мы вошли, перестроили зачи- тельно позже и с большим вкусом уже при Сталине. Это зал заседаний Верховного Совета СССР. Он смахивал на одну из тех фешенебельных гостиниц на изысканных курортах, где жизнь длится лишь несколько недель в году, а потом все погружается на многие месяцы в глубокий сон.
Последующие покои мы миновали так быстро, что с трудом отыскали бы дорогу назад «Эти помещения поочередно напоминали викторианские дворцовые гостиницы, пустые коридоры в холодных ведомственных строениях и старинные салоны, затерявшиеся в просторных сельских усадьбах. По мере того как мы продвигались вперед, Большой Кремлевский дворец становился все более величественным, застывшие фигуры сотрудников НКВД в сером, невыразительном обмундировании, в белых фетровых бурках возникали все в большем количестве Они поглядывали на нас с безразличным, лишенным всякого любопытства равнодушием.
Наконец мы остановились под широким сводом, полным золота и света. Массивные лампионы сверкали хрусталем. Длинные белые столы были заставлены стеклянной и серебряной посудой, алыми цветами. Виднелись колонны из голубого мрамора или малахита. Перед нашим взором предстала красочная, богатая, исполненная пышности картина. Затем поверх голов генералов Сикорского, Андерса, посла Кота, пред- водительствовавших нашим кортежем, я заметил группу мужчин. Они приближались к нам через анфиладу комнат с другой стороны банкетного зала.
Они шли, сбившись вместе, по крайней мере, так казалось, издали напоминая прибывших на смену рабочих. Большинство были в темной одежде, так что фигура коренастого, среднего роста мужчины в светлом костюме, застегнутом по самую шею, выглядела особенно представительно, Большие темные усы, седеющие, коротко остриженные надо лбом волосы — Сталин.
Посол Кот поочередно представил нас, а Вышинский добавил по-русски несколько слов. Я не обратил внимания на представление моего предшественника и растерялся, когда прославленный муж пожал мою руку и просто назвал себя: «Сталин». Я не знал, следует ли и мне произнести свою фамилию, о которой Сталин, естественно, был менее наслышан, чем я о его. Моя растерянность характерна для смешения непринужденности и помпезности, царивших в Кремле в этот вечер.
Позже мы обменялись рукопожатиями с людьми, с которыми никогда не встречались, чьи лица, однако, нам были хорошо знакомы. Портреты членов могущественного Политбюро, украшающие стены множества учреждений от Одессы до Владивостока, портреты, которые несут во главе первомайских колонн и публикуют на первых страницах «Правды», «Известий», вдруг ожили, заговорили. В этом зале пребывали все боги атеистической Вальгаллы и красного Олимпа, которые являются раз в году толпе в священной — Москве, на Красной площади, возле гробницы пророка Ленина, Гитлер мог бы поправить свои дела, если бы этой ночью нанес удар непосредственно сюда.
Случилось так, что я стоял рядом с генералом Андерсом, который оказался, пожалуй, самым высоким среди присутствующих. Он выполнял роль переводчика в польско-русской без беседе, завязавшейся между Сикорским и Сталиным. Через минуту Молотов и Вышинский занялись генералом Сикорским, а Сталин завел разговор с послом Котом, «…Случалось порой, сказал Сталин, что некоторые народы вытеснялись со своих исконных мест. Вот, например, Восточная Пруссия. Я считаю, что одна половина Восточной Пруссии была заселена поляками, другая литовцами».
Посол Кот, явно возвращаясь к началу их разговора, спросил Сталина, что станет после войны с серболужичанами. Это, насчитывающее несколько тысяч человек славянское племя живет в центре нынешней Германии, к югу от Чехословакии. Целая резервация славян на их древних землях, захваченных немцами. В 1919 году судьба лужицких сербов явилась предметом бесед в Версале, довольно значительный интерес проявили к ним чехи. Сталин, однако, если и знал об этих славянах, не казался особенно заинтригованным их судьбой. Увы, именно тогда, когда разговор благодаря замечанию Сталина о Восточной Пруссии стал сворачивать в более занятную колею, меня отозвал в сторону один из сотрудников нашего посольства. В соседней комнате завершали работу над текстом советско-польской декларации о дружбе и взаимной помощи. Я был зол, что приходится исполнять свои дипломатические обязанности как раз в тот момент, когда с журналистской точки зрения возникла заманчивая ситуация. С другой стороны, однако, я никогда не попал бы сюда в качестве репортера, а если бы и попал, то только в многолюдной толпе.
По возвращении, прежде чем занять место за столом, я имел очередную возможность приглядеться к одному из крупнейших из ныне здравствующих государственных деятелей. Я всегда считал, что даже несущественные с виду детали имеют определенный смысл, когда речь идет о незаурядной личности. Старый интерес к пустым мелочам из жизни известных людей, некогда поддерживавшийся с помощью слухов, а ныне через посредство прессы, не кажется мне таким уж бессмысленным, как можно поначалу подумать. Анекдоты, склонности, привычки часто выявляют правду о человеке. Из-за отсутствия другой информации они могут помочь в воссоздании характера человека, склада его ума. Это работа для постижения и реконструкции целого по деталям. Трудно представить себе, чтобы в ту ночь я нашел себе лучшее занятие, чем наблюдать за диктатором нынешней красной России на фоне старинных кремлевских строений. Непостижимость обоих объектов только обострила мое любопытство.
Я наблюдал за Сталиным несколько минут. Он говорил мало и спокойно. Внимательно слушал. Время от времени оставлял собеседников, предпочитая курить в стороне, в одиночестве. Никто не решался нарушить его молчание. Сталин всегда сам его прерывал. Шуткой или замечанием, адресованным кому-либо поименно. Лицо, к которому он таким образом обращался, обменивалось с ним репликами, после чего Сталин возвращался к своему гостю Сикорскому.
Его манера поведения, характеризовавшаяся простым умением представиться: «Сталин», казалась скромной, лишенной претенциозности, но впечатление на тех, кто его окружал, он производил такое, какое гигант оказывал на пигмеев либо Бог на простых смертных. Они видели только его, хотя на него и не глядели, думали о нем даже тогда, когда говорили о чем-нибудь постороннем. Чувствовалось, что в любой момент они готовы выполнить его приказы. Сам Сталин, казалось, был человеком, который жаждал, чтобы его мысли и желания угадывались до того, как они окончательно у него созреют, дабы такие распоряжения отдавать не требовалось.
В соответствии с утверждением французов, что одежда характеризует человека, Сталин был в своем обычном платье: застегнутый на последнюю пуговицу китель, брюки, заправленные в широкие русские голенища. Глаз подмечал некоторые вещи, не зафиксированные на фотографиях. Одежда вождя, с виду хотя и простая, отличалась безукоризненным покроем. Бежевый материал его костюма был, разумеется, высшего сорта и качества. Брюки, пусть и забранные по русскому обычаю в сапоги, оказались превосходно отутюженными, а сами сапоги отлично сшитыми. Даже его тщательно ухоженные крепкие руки сохраняли свою экспрессию. Во всем этом сказывался уже преувеличенный педантизм. Один из моих друзей, который жил в Берлине и несколько раз видел Гитлера, рассказывал мне, что его костюм выглядел так, словно тот приобрел несколько предметов в магазине готового платья, не побеспокоившись придать им нечто единое. Никто не смог бы сказать такого о Сталине.
Наконец пригласили к столу. Я легко обнаружил свою визитную карточку, которую с безошибочным инстинктом искал на менее представительной половине стола. Сталин сел с другого конца, и я мог продолжать свои наблюдения. По правую руку от него восседал генерал Сикорский, слева посол Кот, Молотов — напротив. Моими соселями оказались советские генералы. Один из них Жуков был важной персоной, генералу Андерсу приходилось решать с ним немало проблем.
Стол сервирован был с изысканной простотой; на великолепных скатертях голландского полотна я заметил тарелки из гостиницы «Москва» старые н уже несколько поблекшие изображения виноградных гроздьев и листьев. То был сервиз петроградского императорского фарфорового завода. Только царские монограммы оказались разными, Некоторые имели увенчанную парской короной монограмму NII, последнего самодержца Николая II, другие тарелки украшала монограмма Alli, приводившая к мысли о страшном бородатом исполине Александре III. В центре стола водрузили старинные хрустальные графины и массивные серебряные кувшины изумительной работы. Столовые же приборы были современными, с изображением серпа и молота. Перед каждым из нас лежало меню, отпечатанное по-русски и по-французски. Любой из гостей имел также собственную тарелку с закусками и бутылки с различными алкогольными напитками.
Завсегдатаям международных банкетов обед в Кремле наверняка не показался бы нудным или монотонным. Между обслуживающими стол официантами я опознал нескольких из гостиницы «Москва». Разумеется, это не гостиница в полном смысле слова, но специальный правительственный гостиный двор, зарезервированный для избранных. Официанты не носили никаких ливрей, только белые пиджаки стюардов. Некоторые говорили по-французски.
Настал наиболее подходящий момент для осмотра зала перед выступлениями, между подачей первой и второй партий икры. Екатерининский зал, в котором мы находились, принадлежал к французской части Большого Кремлевского двора. Зал завершался богатым сводом из позолоты и алебастра в стиле рококо, стены его были обиты уже несколько выцветшей клубничного цвета тканью.
После супов пришла очередь мясных блюд, дичи, рыбы все в широком выборе. Первые бутылки сменились последующими, рюмки наполнялись вновь и вновь. Беседа становилась громче, подкрепляемая свободной жестикуляцией, чаще всего завершаясь взрывами смеха. Быстрее остальных достигли взаимопонимания польские и русские офицеры.
Мне запомнились лишь немногие из бесчисленных тостов,произносившихся во второй половине банкета. Они — своего рода отдельные вкрапления в пышной и переслащенной картине этого странного роскошного пиршества, где на пролетарскую простоту накладывалась тень, которую отбрасывала умершая империя, ведь само пиршество происходило где-то на рубеже между Европой и Азией, Молотов говорил, не замолкая, неутомимый в произнесении очередных тостов в честь всех польских гостей. Последний из этой серии был произнесен в честь молодого поколения польских офицеров. Молотов провозгласил его, адресуясь к единственному польскому офицеру низкого ранга, ротмистру Климковскому, адьютанту генерала Андерса, Неожиданно отличенный герой, типичный офицер-кавалерист, был невероятно удивлен, услышав свою фамилию в официальном тосте. А он, несомненно, этого заслуживал, Ведь два месяца назад Климковский в качестве политзаключенного пребывал на Лубянке, теперь ротмистр находился в той же Москве, но в Кремле, сидя в полном обмундировании за одним столом с властителями Советской России и польскими министрами, приветствуемый здравицей российского премьера Молотова. Чуть многовато для бравого ротмистраl Окончание тоста повергло офицера в еще большую растерянность, ибо Молотов протянул рюмку в его сторону. Согласно ресторанным обычаям это означало, что Климковский должен чокнуться с советским премьером. Он же находился по меньшей мере на расстоянии двенадцати стульев от Молотова и вынужден был, поднявшись, проследовать через весь зал. Едва начав свой церемониальный марш, Климковский столкнулся с новой проблемой. Сталин тоже встал со своего места и сделал несколько шагов по направлению к Климковскому. Зрелище было тяжелое. Сталин находился на противоположной стороне стола, и перед Климковским возникла дилемма: продолжить ли начатый путь или повернуть и проследовать к Сталину? Он избрал последнее, и я увидел, как бравый ротмистр осторожно, может быть, даже робко следует по скользкому, навощенному паркету к Сталину и чокается с ним. Затем в своих сапогах кавалериста, которые на этом обеде ни у кого не вызывали удивления, начинает новый вояж вокруг стола, в сторону Молотова После всего этого наш друг мог благополучно возвратиться на свое место, что он и сделал, вероятно, с немалым облегчением.
Кульминацией вечера, разумеется, явилось выступление Сталина. Его манера говорить была столь же необычной, как и он сам. Сталин — оратор своеобразный, прибегающий к специфическому методу. Он сам задает себе вопросы, сам же на них отвечает, прибегая к образным примерам и случаям… Он занялся отношениями между Польшей и Россией.
«Возникало, говорил он, немало ссор, конфликтов, взаимных претензий. Было время, когда поляки оккупировали Москву, позже русские заняли Варшаву…» «Хорошо, — подал реплику посол Кот, который, как историк, знал события, связанные с оккупацией Москвы поляками в XVII веке. Поляки пробыли в Москве лишь несколько месяцев, зато русские удерживали Польшу в своих руках свыше ста лет. Почему вы так долго оставались на нашей земле?»
Тогда Сталин перешел к двум темам, к которым, как говорят, он питал особую слабость: к периоду своей революционной юности и к Ленину.
«Русские не понимают, сказал он, — ранимости поляков. столь настрадавшихся от царизма, — они научились ненавидеть все, связанное с Россией. Я сам этого не осознавал, но Ленин понимал суть вопроса». После этого он рассказал нам историю, которую мы выслушали в полной тишине:
«Поляки помогли мне пересечь границу между российской и австрийской частями Польши незадолго до 1914 года. Я тогда навестил Ленина, скрывавшегося в Южной Польше, Он понимал поляков. Я — нет. Однажды, когда я ехал через Галицию, поезд остановился на станции в обеденную пору. Будучи голоден (в моем распоряжении имелось четверть часа), я отправился в ресторанчик и заказал обед. Сел за стол и стал ждать. Моего соседа справа обслужили, второго слева тоже, а меня нет. Даже явившиеся значительно позже меня люди получили свою еду, а я по-прежнему нет. Делалось это явно сознательно. Наконец минуты за две до отправления поезда мне подали тарелку супа. Как грузин с пылким темпераментом, я швырнул две австрийские крона стол, перевернул тарелку и, голодный, покинул ресторан. В Закопане я рассказал Ленину об этом инциденте, обвиняя поляков. Ленин, выслушав мой рассказ, спросил: «А на каком языке ты говорил?» «По-русски, конечно».
Тогда Ленин начал смеяться. Он долго потешался надо мной. «Ты не понимаешь таких вещей. Разве ты не видишь, что после всего, что поляки натерпелись от наших захватчиков, они должны ненавидеть русский язык? Как и у любого, подвергавшегося репрессиям народа, у них справедливый повод для предубежденности. Вот почему ты оказался в числе последних, которых обслужили».
Я усвоил, — закончил Сталин свой тост, урок Ленина относительно ранимости других народов и уважения к ним. Вот почему ныне я поднимаю тост за генерала Сикорского и его соратников, наших гостей, за их успех, за честь славной польской армии и за освобождение Польши от врага. Польша после войны станет более могущественной, чем когда-либо раньше».
Это был конец банкета. Десерт по русскому обычаю подавался в другом помещении, в большом салоне, меблирован- ном в стиле Людовика Филиппа. Двуглавый царский орел по-прежнему простирал свои черные крылья над золочеными дверными рамами между смежными залами. Польские и советские дипломаты снова затеяли банальный спор относительно формулировок советско-польской декларации, которую предстояло подписать. Декларация, строго говоря, вовсе не являлась международным договором. Она единственно в общей форме подтверждала нормализацию отношений между обоими государствами. Тем не менее формалисты с той и с другой стороны упорствовали по поводу чисто литературных деталей. Я вынужден был уладить этот вопрос с Молотовым. Выслушав тех и других, он отдался общему течению своих воспоминаний: «Ах, когда мы подписывали пакт с Германией…»
Он, естественно, имел в виду известный пакт Молотова— Риббентропа, подписанный в Кремле 23 августа 1939 года, что не служило для нас особенно приятным напоминанием. Я прервал его и заметил: «Не кажется ли вам, господин народный комиссар, что советско-германское соглашение — не самый удачный пакт, подписанный Советским правительством?»
Молотов, который обронил подобное замечание, разумеется, безо всякой задней мысли, без осознания того, сколь деликатной материи он коснулся, принялся разуверять меня, движимый добрыми побуждениями.
«И кроме того, добавил я, будем надеяться, что нынешний наш договор окажется долговечнее, чем тот, что подписал господин Риббентроп…»
Последние литературные неувязки были уточнены, настала пора подняться со своих кресел. Мы последовали к темной бездне нескончаемых залов Большого Кремлевского дворца, откуда ранее появились члены Политбюро для встречи с нами в Екатерининском зале.
Революция никогда не проникала за эти стены. Старинная мебель в стиле Людовика XVI, потемневшие полотна голландских мастеров, чуть тускловатые венецианские зеркала в золоченых рамах — все прозябало здесь в тоске запустения. Эту крупнейшую резиденцию, возведенную ценою огромных затрат, новые поколения престолонаследников впоследствии покинули, предпочтя ей менее старинные и менее великолепные дворцы. За сто с лишним лет до Октябрьской революции двор оставил Большой Кремлевский дворец ради санкт- петербургских палат. Революция вернула Москве статус столицы, но не смогла вернуть Кремлю великолепия первых Романовых. Здесь по-прежнему находилась царская мебель, но лишь вооруженные до зубов агенты НКВД, неприметные на фоне громадных мрачных покоев, являли собой новую власть. Простота наверняка никогда не была отличительной чертой русской архитектуры. Преодолев бесчисленные залы и салоны, мы миновали странные коридоры, лестницы, пассажи с неожиданными поворотами и скрытыми дверьми, наверняка более древние, чем версальская часть дворца, возможно, ведущие свое начало от старой Москвы, Москвы бояр допетровской эпохи. Это был лабиринт не менее загадочный и зловещий, чем лабиринт Минотавра.
Позже мы вернулись к современности, очутившись в небольшой комнате с белым экраном и глубокими, мягкими креслами. Сталин сел рядом с генералом Сикорским, Кот возле Молотова, прочие заняли оставшиеся места. Прислуга подала сигары, кофе и сладкое. Сталин и Сикорский переговаривались над белым листом картона. То была не карта, не проект международного соглашения, а программа киносеанса. Свет погас, и мы увидели на экране кадры кинохроники, эпизоды недавнего октябрьского парада в Москве, выступления Сталина, а позже — приезд Сикорского в Россию и его встречи в Куйбышеве и в самой столице.
Большевики с их обычными амбициями поспеть за американскими темпами запечатлели самые последние события, демонстрируя нашу делегацию на экране вплоть до начала нынешнего банкета, практически до той минуты, когда мы вошли в этот проекционный зал. Кремль немногому может поучиться у Голливуда, по части звуковых эффектов он даже превзошел его, поскольку едва мы заняли свои места и стали смотреть хронику, как услышали отдаленный вибрирующий отзвук: уу-х, уу-х…
Голоса и шум банкетного зала уже смолкли, поэтому мы слышали грохот очень отчетливо. После трехлетнего опыта мы безо всякого труда распознали его природу и многозначительно не переглянулись, хотя демонстрация фильма продолжалась. Фронт как-никак находился на расстоянии не более 15 миль, а немцы в этот день с особенным упорством лезли на Москву. Тяжелые орудия грохотали всю ночь, и артиллерийский гул сотрясал толстые стены Кремля, проникая в личный кинозал Сталина.
Близилась полночь, когда мы поднялись со своих мест и начали обратный путь к главному входу, минуя старые помещения, теперь еще более безжизненные и сонные, нежели по дороге сюда. Стол в Екатерининском зале был убран, и жизнь, которой он был полон минуту назад, говор пиршества и аромат блюд уже улетучились, что сделало его таким же мертвым, как и весь остальной дворец. Только лампы в нижнем вестибюле сияли столь же ярко, как и прежде, а о близости выхода свидетельствовало возросшее число вооруженных и неподвижных стражей, выстроившихся вдоль всего нашего маршрута.
Ночь не казалась уже такой темной, как вначале. Луна висела высоко в небе. Вид Москвы-реки в ее гранитном русле, спящего, опустевшего города и белых улиц под снежным покровом казался немыслимым и фантастическим. Для подписания советско-польской декларации нам предстояло перейти в другой кремлевский дворец, где располагался личный кабинет Сталина. Он находился совсем близко, чтобы пользоваться машинами. Приятно было пройтись по кремлевским дворам, глубоким и темным, словно каньоны, между церквами, часовнями и соборами. Все эти храмы оказались на запоре и явно не использовались по назначению, иные были превращены в музеи. Видимые в некотором отдалении, они придавали Кремлю подобие города-видения из сказок «Тысячи и одной ночи». С близкого расстояния они казались более реальными и четкими, но не менее фантастическими. Было нечто грозное и зловещее, величественное и меланхолическое в этом дворцовом святилище религии, удел которой погибнуть в священном месте, обреченном на молчание. В лунном свете, на искрящемся снегу, под черным как смола небом Кремль с его соборами казался легендарным городом, погруженным в воду заклятием чародея и только время от времени показывающим верхушки своих колоколен из-под толщи вод темного волшебного озера. То не был уже тот же самый Кремль — Кремль Верховного Совета и Сталина, Или Кремль Екатерины Великой и французского дворянства и даже не древний кремлевский лабиринт московских бояр. Это был застывший, загадочный город, священный, как Лхаса, Мекка или мертвые города пагод и храмов Индокитая. Он обрел все свое величие как колыбель культуры, быть может, еще обогащенной драматизмом истории.
Мы поднялись на лифте, а Сталин встретился с нами уже там, наверху. Он не пришел вместе с нами из Большого Кремлевского дворца, но, несмотря на это, опередил нас. Как? Тайна. Секрет — это традиция Кремля, традиция России, традиция советской власти. В просторном кабинете с двумя бол большими конференц-столами, со стенами, увешанными каргами, свернутыми и развернутыми, как оконные занавески, нас ожидали фоторепортеры, а также документы, уже готовые для подписи. Государственные мужи приложили свои стило к бумаге, сверкнули блицы, церемония завершилась.
Наши хозяева простились с нами внизу, где мы садились в машины, Под шум моторов я погрузился в раздумья, отдавая себе отчет в том, что за пределами этого, окруженного красными стенами прямоугольника существует другая жизнь, менее уединенная и величественная, менее интенсивная и загадочная, менее захватывающая и более заурядная. Ночь в Кремле завершилась, завершилась и сказка Шехерезады. Погружаясь в сон в моем уютном современном гостиничном номере, я испытывал подсознательное чувство удовлетворения от того, что я это видел, что я в этом участвовал и что со всем этим покончено. Я чувствовал себя как зритель, который поднимается со своего кресла после великолепного драматического спектакля, отлично сыгранного и поставленного, и который испытывает удовлетворение, что он, однако, не должен жить во дворце леди Макбет или же в Эльсиноре Гамлета.
