После нескольких митингов протеста, когда людей охаживали резиновыми дубинками почем зря, ломали ноги, шили смехотворные уголовные дела, многие в социальных сетях стали писать, что ими овладела апатия и депрессия, что у них отпускаются руки и даже жить не хочется.
И тут я задумался о том, какая аура, какой психологический настрой царил в Советском Союзе, скажем, в конце тридцатых годов. Наверно, тот же, но умноженный на сто, на тысячу. Утром ты приходишь к себе в заготконтору, КБ, институт или амбулаторию — а соседний стол пустует.
— Где же Андрей Иванович? — спрашиваешь ты недоуменно, тыкая в пустоту.
— Забрали Андрея Иваныча ночью, — отвечают тебе со вздохом. — Врагом народа оказался.
— Но как же так? Такой порядочный, добрейшей души человек. Здесь какая-то ошибка, честное слово!
— Никакой ошибки. Польский шпион.
Ты начинаешь краснеть и, волнуясь, протирать своё бухгалтерское старомодное пенсне.
— Андрей Иванович — польский шпион? С его плоскостопием и одышкой? Послушайте, это даже смешно!
И вдруг вокруг тебя воцаряется кромешная тишина. И ты сам уже замолкаешь и понимаешь, что твоя настойчивость выглядит просто некрасиво и подозрительно. Что ты и так сказал чересчур много.
— Шпион, значит, шпион, — бормочешь ты пораженчески, неуклюже прокладывая себе пути для отхода. — Там разберутся.
А через четыре часа обед в производственной столовой и ты давишься щами из серой капусты, которые почему-то не лезут тебе в рот. Хотя — гляди ж ты! — народ вокруг наворачивает с аппетитом, похохатывает, круто солит ломти хлеба и вообще уже думать забыл о каком-то Андрее Иваныче.
Затем пропадают ещё несколько твоих знакомых и соседей. Все знают куда, но не обсуждают. Говорить об этом — и страшно, и вообще моветон. А ты начинаешь вести на кухне дневник, которому доверяешь свои сомнения.
Ты не знаешь, сколько таких сомневающихся в стране. Порой тебе кажется, что ты только один такой невосторженный отщепенец и подонок общества. Наконец, ты малодушно сжигаешь тетрадку, а пепел хоронишь вечером во дворе.
Но с тех пор в твоей душе селится страх. Вдруг кто-то из твоей коммуналки успел прочитать дневник? Прочитать и донести куда нужно. И каждую ночь ты натягиваешь на себя толстое ватное одеяло, а тебя все равно бьет озноб. Что за шум во дворе? Это кто-то пнул пустую консервную банку. Или заорал алкаш. Или просто захлопала крыльями ворона на ветке. Сердце выдаёт по сто пятьдесят ударов в минуту. Кажется, скрипнула входная дверь в подъезд? Загудела пудовая пружина? Пауза. Молчание. Нет. Никто не идёт по ступеням, показалось.
Тебя не трогают, и ты благополучно переживаешь и Сталина и Хрущева. Но ежедневный ужас выгрызает тебя изнутри, пока ты не становишься маленьким, сморщенным и почти незаметным. Больше всего ты, конечно, желал бы стать мальчиком-с-пальчик и забиться в мышиную норку. Но так не удастся. Поэтому ты мимикрируешь и становишься совершенно послушным и неопасным идиотом.
Какие дневники? Какие вопросы? У тебя семья, жена, дети, больная тёща на руках. И ты встаёшь утром и слушаешь радостные новости из большой бумажной чёрной тарелки репродуктора, он же абонентский громкоговоритель серии “Рекорд”. А затем под оптимистичные радиопереборы рояля делаешь утреннюю гимнастику.
Ведь все советские граждане должны делать гимнастику, не правда ли?
Тем более, что в сорок ты уже выглядишь на все шестьдесят.
